Сергей Юлианович Кулаковский (4(16).07.1892, Вильна – 11.03.1949, Лодзь, похоронен в Варшаве «na Powązkach»; «Cmentarz Powązkowski»), филолог-русист1, старший сын профессора римской словесности Императорского университета св. Владимира Юлиана Андреевича Кулаковского (1855–1919)2, – в сентябре 1922-го, отпросившись в научную командировку, сбежал из большевицкого Киева. Сначала учился в Лейпциге, затем в Практической школе высших исследований (Сорбонна) в Париже. В Польше он наездами, с 1924-го – навсегда: Варшава, Варшавский университет, с 1945 года – Лодзь, Лодзинский университет.

Обзорно-аналитический труд «Пятьдесят лет русской литературы: 1884–1934» (Sergiusz Kułakowski. Pięćdziesiąt lat literatury rosyjskiej: 1884–1934. Warszawa: Nakładem Księgarni F. Hoesicka, 1939. 428 s.) магистр славянских литератур Кулаковский написал в 1934–1937 годах не только, пожалуй, с целью получить степень doktor habilitowany (которую не получил) – книги, аналогичной по замыслу и исполнению на то время не было3. Нет и до сих пор.

В СССР тогда же, в 1939-м, по неоконченной и неозаглавленной рукописи 1908–1909 годов была посмертно выпущена «История русской литературы» Максима Горького4, о существовании которой Кулаковский понятия не имел. Горький успел «сдéлать» малость Салтыкова-Щедрина, чуть-чуть Лескова и более или менее подробно – литературный подмалёвок к портретам Льва Николаевича с Фёдором Михайловичем, но 1880-е всё же остались у него без тщательной разделки.

Киевлянин Павел Блонский (1884–1941), как и Кулаковский – выпускник Университета св. Владимира, в 1919-м жаловался на педагогическое ханжество и стремление заменить живую литературу «пресно-бездарной народнической филантропией как последним словом литературных исканий педагогического либерализма»5.

________

См.: Пучков А. А. «Библиоман, у него во веки веков сохранно будет»: Сергей Кулаковский и Арсений Кулаковский, их вынужденные биографии второй четверти ХХ века – польская и советская // Культурно-мистецьке середовище: Творчість та технології: Матеріали XI Міжнар. наук.-творчої конф. / За заг. ред. проф. К. І. Станіславської. Київ: НАКККіМ, 2018. С. 74–89.

См.: Пучков А. А. Юлиан Кулаковский и его время: Из истории антиковедения и византинистики в России. Изд. 2, перераб., исправ. и доп. С.-Петербург: Алетейя, 2004. 480 с.

Обладанием экземпляром (кстати, в отличном состоянии) я обязан моему другу профессору урбанистики Лодзинского университета Николаю Габрелю, который самоотверженно разыскал его у варшавских букинистов весной 2018 года.

См.: Горький М. История русской литературы. Москва: ГИХЛ, 1939. 340 с.

Тогда в гимназии и в университете вправду «успевали» доучить историю русской литературы примерно до Гоголя; модернизм воспринимался как болезнь – болотные цветки на якобы здоровом теле социал-демократической литературы, форменное декадентство «разлагающейся буржуазии»; реализм – как материал для цензорского карандаша. Боборыкин, Гаршин, Чехов, Куприн, Бунин и Короленко – предел допустимого письма, в 1920–1930-е ещё не вызывавший политической идиосинкразии.

Сергей Кулаковский едва ли не первым в литературоведении постарался на четырёхстах с хвостиком страницах дать более или менее объективную картину становления русской изящной и прикладной (драматургия Евреинова, плакаты Маяковского) словесности от времени Александра III до Первого съезда Союза советских писателей, причём полувековой отсчёт взят им вспять – от 1934 года. В СССР этого сделать, конечно, было нельзя, а вот во Второй Речи Посполитой эпохи Игнация Мосцицкого – можно.

В предисловии Кулаковский объясняет: «На рубеже двух веков русская духовная культура достигла такого высокого уровня, что дальнейшее становление литературы, театрального и изобразительного искусства в течение <…> десятилетия 1904–1914 годов следует рассматривать как углубление и расширение достижений предыдущей эпохи, что по-своему было связано с прекрасной литературной традицией XIX века. В этот новый период, начиная с 1909 года, прорыв был очевиден особенно. Начало общеевропейской войны привело к краху культурное созидание, в частности – литературное; тем не менее, в области словесности появились новые факторы. Пятилетняя война и революция (1914–1919) изобиловали вторичными явлениями.

Жизнеспособность творческих составляющих проявилась в расцвете формалистических элементов в течение следующего пятилетия 1919–1924 годов, когда разделение на советскую и эмиграционную литературу было ферментировано одновременно.

<…> С 1929 года на территории Советского Союза поэты и прозаики как старшего поколения (то есть, с 1919–1924 годов), так и младшего должны были работать под опекой правительственного заказа; это исключало какую-либо свободу творчества, что вскоре привело к краху и почти полному исчезновению литературы.

<…> В пятилетие 1929–1934 годов был отмечен катастрофический спад литературной продукции на территории Советского Союза; об этом было заявлено на Первом съезде Союза писателей в 1934 году, на котором для писателей были выработаны новые директивы.

В то же время во всех крупных культурных центрах эмиграции произошло заметное ухудшение условий публикации, что было вызвано экономическим кризисом.

<…> Сочинения каждого отдельного писателя разбираются нами без учёта разделения на довоенное и послереволюционное время. В противном случае читатель потерял бы впечатление о непрерывности становления литературы.

В силу специфических условий, которыми слишком часто можно руководиться в отношении современной русской литературы, автор позволяет себе подчеркнуть, что его отношение к разработке материала было лишено всех внелитературных элементов. В каждом отдельном случае наиболее типичный материал должен был быть принят во внимание, исходя из личных предпочтений. Это труд принципиально информативный»6.

_______

Блонский П. П. Избранные педагогические произведения. Москва: Изд-во АПН РСФСР, 1961. С. 268.

Kułakowski S. Pięćdziesiąt lat literatury rosyjskiej: 1884–1934. Warszawa: Nakładem Księgarni F. Hoesicka, 1939. S. 5–6. Здесь и далее цитирую в собственном переводе.

Структура монографии Кулаковского умна, строга и научно привлекательна. Если ею воспользоваться, полноценный курс лекций обеспечит лектору всенародную славу:

  1. На рубеже двух эпох.
  2. Настроение сумерек и пессимизм. Новое направление в театральном искусстве.
  3. Религиозные и философские течения.
  4. Символическая драма и реалистический роман. Журналистика. Юмор и сатира.
  5. Модернизм и начало символизма.
  6. Символизм.
  7. Символизм и мистицизм.
  8. Ритмическая и неореалистическая проза.
  9. Конец символизма и акмеизма.
  10. Театр.
  11. Футуризм и другие направления поэзии. Теория литературы и формализм.
  12. Мировая война. Крестьянская поэзия. Имажинизм. Крестьянская проза. Революция.
  13. Пролетарская литература. «Пролеткульт» и «Кузница». «Серапионовы братья». Дореволюционная традиция поэтического искусства.
  14. Прорыв в начале новой пятилетки. «Леф». «Попутчики» [«Współwędrowcy»]. Конструктивизм. ОПОЯЗ. Исторические романы и биографии. Литература для детей.
  15. Литературное движение 1924–1929 годов. Пятилетка индустриализации и коллективизации. Социалистический порядок. Союз советских писателей и его Первый съезд.
  16. Русский театр после Революции 1917 года. Репертуар. Прошлое и настоящее. Мысли о завтрашнем дне.
  17. Литература эмиграции. Литературные центры. Пессимизм. Иностранное влияние. Кулаковский предложил рассматривать историю изящной российской словесности как бы «поверх барьеров» – так, будто революция и внесла коррективы в её течение, и так, будто не внесла; будто «с именами», а будто и «без имён». То есть, он рассматривал появление текстов как таковых; общественно-культурные условия их рождения были на заднем плане. Возможно, в этом следует усматривать известную ограниченность. Но тогда следует обвинить в ограниченности и Генриха Вёльфлина, который вздумал сочинить «историю искусства без имён», – и хорошо, что не сочинил.

Не в ограниченности ли обвиняли когда-то задиристые рецензенты (П. В. Безобразов и А. А. Васильев) его отца? Мол, сочиняя в конце 1900-х – первой трети 1910-х трёхтомную «Историю Византии» (Киев: Типолитогр. «С. В. Кульженко», 1910–1915), Юлиан Кулаковский ограничивался par excellence политической, церковной и административной историей (будто этого мало) и не уделял внимания экономической и культурной? «А также всему, что понадобится впредь»?

Именной указатель и список книг каждого из упомянутых в «Пятидесяти годах русской литературы» способен посрамить слóвник русских писателей и справки о них в любой тогдашней специализированной энциклопедии. Остаётся догадываться, сколько поискового труда стоило Кулаковскому привести практически исчерпывающие и почти безошибочные перечни. Но эта догадка может быть отчасти уточнена: библиографический обзор Игнатия Владиславлева7 1928 года «Литература великого десятилетия (1917–1927)» непременно был известен Кулаковскому, хотя ссылок на него в книге нет.

Взглянем на страницы, посвящённые Мандельштаму.

_______

См.: Владиславлев И. В. Литература великого десятилетия (1917–1927): Художественная литература. Критика. История литературы. Литературная теория и методология. Т. 1. Москва; Ленинград: ГИЗ, 1928. 300 с.

Так, в библиографию Мандельштама Кулаковский включил все отдельные издания поэта, кроме «детских»: «Камень» (1913 и 1916), «О поэзии» (1928), «Tristia» (1923), «Стихотворения» (1928), «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1929)8.

Когда он сочинял этот комментарий (1934–1937 годы), поэт был жив. Тем не менее, год рождения Мандельштама указан неверно.

«Акмеистом был Иосиф (Осип) Мандельштам (р. 1890), уроженец Варшавы, который отточил стиль своего лиризма на впечатлениях от архитектурных памятников Санкт-Петербурга, резкой и скудной ясности изображений древнего мира и трагической истории нашего времени. “Le bloc resistant” Готье был для Мандельштама синонимом изображения камня, который, как красиво сказал Тютчев, “с горы скатившись, …лёг в долине”, обретя таким образом дар речи. Сборничек его лирики “Камень” (1913) был расширен Мандельштамом и опубликован в 1916 году под тем же названием.

Мандельштам не признает эмоциональность. Долгое время он несёт в душе слово, которое неожиданно нисходит с его губ идеально отполированным и не нуждающимся в каких-либо изменениях. Согласно Мандельштаму, поэзия должна быть строго архитектурной. Дар поэта – это бремя, а творчество – ответственность перед собой. Вот основа классики Мандельштама. Он несколько раз высказывал собственные воззрения на поэтическое творчество (сборник статей “О поэзии”, 1928). Поэт живёт творчеством, произносит слова, которые звучат “медью торжественной латыни”. Эту фразу Блока можно прислонить к поэзии Мандельштама, для которого древний мир стал реальностью. Одиссей, Приам и Федра – фигуры нашего времени. Архитектура и скульптура имеют для Мандельштама безупречное очарование классической древности. Его поэтические образы всегда ясны, а ритмы со временем обретают широту и спокойствие эллинских метров, о чём свидетельствует замечательная поэзия сборника “Tristia” (1923).

Собрание поэзии Мандельштама (“Стихотворения”, 1928) показывает, что значение поэтического стиля Державина, ведущего русского поэта XVIII века, нашло отражение в поэзии Тютчева и в поэтическом искусстве нашего времени. Ряд этих стихов напоминает удивительные оды прежних времён.

Проза Мандельштама также имеет особый характер (“Шум времени”, 1925, переиздан как вторая часть книги зарисовок в прозе “Египетская марка”, 1929). Поэт выражает чувство времени, слышит его тяжёлые и медленные шаги. Автобиографические заметки на полях этой книги о дореволюционном Петербурге и о Феодосии в Крыму во время гражданской войны содержат скорее формулы, а не понятия, с подчёркнутой деталировкой. Благодаря этому автор достиг ожидавшейся цели, и каждая его мелочь, каждый персонаж ярок и понятен»9.

Сопоставляя беллетристику Мандельштама и Пастернака, Кулаковский комментирует:

«Проза Пастернака не менее интересна, чем автобиографические очерки Мандельштама. “Детство Люверс” из сборника рассказов (“Рассказы”, 1925) более обширно, подход напоминает монодраматические приёмы Евреинова: автор анализирует психику персонажа, отражая явления и земные вещи в мире героев и героинь, вещами определяя их духовное состояние. Эта особенность в какой-то степени указывает на близость автора к Р. М. Рильке, которого он обожает, о чём свидетельствует посвящение Рильке автобиографического романа “Охранная грамота” (1912). Это сочинение занимает то же место в творчестве Пастернака, что и “Египетская марка” в творчестве Мандельштама. Это романтически-идеалистическая история, которой некомфортно в нашем времени и которая создаёт собственный мир.

_______

Kułakowski S. Pięćdziesiąt lat literatury rosyjskiej… – S. 393.

9 Там же. – S. 191.

Будучи превосходным переводчиком (Клейст, Бен-Джонсон, Гервег и др.), в 1935 году вместе с Н. Тихоновым Пастернак опубликовал переводы современных грузинских поэтов (“Поэты Грузии”). Кроме того, он писал стихи для детей, как и Мандельштам, с которым как лирик имеет сходный характер»10.

Свежи и точны наблюдения Кулаковского над поэзией Ахматовой, Блока, Анненского, Бальмонта, Вяч. Иванова, Цветаевой, Гумилёва, Пастернака, Маяковского, Брюсова, Кузмина, Есенина и Саши Чёрного, прозой Гоголя, Гаршина, Достоевского, Льва Толстого и Алексея Толстого, Тургенева и Леонида Андреева, Чехова, Горького, Эренбурга, Бабеля, Ремизова, Зинаиды Гиппиус и Мережковского, Пильняка, особенно – над орнаментальной прозой Розанова и Андрея Белого. Упоминает Бухарина, Троцкого, Сталина. Многих из тех, о ком пишет, Кулаковский знал лично (например, Иванова и Ремизова), имел возможность, всматриваясь, наблюдать со стороны. Элементы литературоведческой компаративистики просвечивают в тексте, когда он обращается к творчеству д’Аннунцио и Бодлера, Ибсена и Гофмана, Ницше и Метерлинка.

Особенно компаративная искра высекается, когда речь заходит о поэтах-эмигрантах, попрежнему кровно связанных с российской словесностью.

«Поэты-эмигранты делятся на группы преимущественно географически; каждый центр, или эмиграция, имел одну или несколько поэтических объединений. Прежде всего, работа поэтов-эмигрантов была связана с Берлином, который в 1921–1925 годах стал крупным центром русской культурной жизни. В дополнение к ежемесячным журналам и всевозможным альманахам, в Берлине было несколько поэтических групп, таких как, например, “Веретено”. Представленная несколькими авторами, эта молодёжь принадлежала к самым разным направлениям, и в той или иной степени была связана с Москвой. Берлинское объединение, организованное в санкт-петербургском стиле, таком как “Дом искусств” (или “Дом писателей”), а также ряд других литературных ассоциаций и множество издательских компаний, способствовали развитию “берлинской литературы”, которая ни в коем случае не была единым целым. Когда после 1924–1925 годов некоторые писатели вернулись в Москву, а другие разъехались по иным европейским городам, – в Берлине остались лишь несколько групп. Среди молодых берлинских поэтов выделялся [киевлянин] Владимир [Корвин-]Пиотровский [(1891–1966)], чрезвычайно талантливый лирик, автор сборников “Полынь и звёзды” (1923), “Каменная любовь” (1925) и других. Поэзия Пиотровского характеризуется необычайной, почти классической простотой. Не будучи акмеистом, – Пиотровский ближе всего к этому поэтическому направлению. Скупые слова достигают ясности поэтических образов. Если мы сравним его с любым из акмеистов, он будет ближе всего к Мандельштаму. Современность отразилась на творчестве Пиотровского незначительно; это русский парнасец, типичный поэт петербургской волны»11.

Мандельштам, Пастернак и Корвин-Пиотровский были на год старше Кулаковского, и он видел в них естественных современников, заметных и ярких, всякий раз сообразуясь с общим всем им соотчичем: традицией российской изящной словесности.

За характеристиками, даваемыми Кулаковским героям книги – конечно, не только Мандельштаму, – критический характер не просматривается. Российские литераторы, оказавшиеся с началом Великой войны на тягостном бытовом и бытийном распутье, заслуживают, по мнению Кулаковского, тёплого внимания литературоведа и порой снисхождения – причём в гораздо большей степени, нежели это могло бы происходить в относительно спокойные времена, скажем, в 1860-е.

_______

10 Там же. – S. 217.

11 Там же. – S. 347–348.

Бессилие перед происходящим, нервозность и чувство омерзения Кулаковский выразил 17(30) марта 1917 года, через две недели после отречения Николая II, в единственном известном мне стихотворении (публикуется впервые из коллекции о. Генриха Папроцкого), в котором белогвардейщина перемежается с антисоветчиной:

Отступали мы ордою дикой.
Затопили пушки в глубине…
По Руси-то, по Руси великой –
Кровь, пожар, забвение в вине.
Враг пришёл и выжег, точно лавой,
На пути селенья, города…
Где, Россия, твой орёл двуглавый?
Он упал, не встанет никогда.
И земля назавтра загорится.
Что же делать, где найти исход?
Помоги, Небесная Царица,
Собери Ты на врагов поход.

В силу того, что эти строки через четверть века, в ноябре 1942-го, были вписаны автором в альбом Юрия Витольдовича Клингера, сына коллеги отца по Университету св. Владимира, нельзя сомневаться, что выраженная здесь ура-патриотическая эмоция сопровождала Кулаковского в его трудной, издёрганной эмигрантской жизни.

Впрочем, книгу о полустолетней судьбе русской словесности Кулаковский заканчивает обнадёживающе:

«Русская эмигрантская проза с 1925 года пребывает в становлении, как и литературное творчество на территории Советской России. Это переходное состояние изобилует интересными и типичными литературными явлениями. В то время как советские читатели и критики требуют от писателей простоты и воспроизведения жизни как таковой и реальных человеческих персонажей со всеми недостатками и положительными сторонами характера, – люди из плоти и крови, русские эмигранты-прозаики также ищут приёмы воссоздания реальности, не вдаваясь в стилистические тонкости. Основа нового подхода, который развивается в новейшей русской литературе, – это стремление к простоте, ясности выражения и обеспечения читателей основами литературности произведений»12.

Повторюсь, это первоклассный по концепции (и конспективности) труд, в равной степени не устаревший и малоизвестный. Суждения Кулаковского о Мандельштаме, дополняющие скромный корпус прижизненных печатных характеристик его стихов и прозы (от Ан. Тарасенкова, И. Эренбурга, Ю. Тынянова, Н. Берковского до М. Рудермана и Игн. Владиславлева), способствуют уточнению этих характеристик наблюдательными современниками.