Эссе – это какая-то запись именно состояний.
Мераб Мамардашвили
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить…
Булат Окуджава

Сегодня, дорогие взрослые дети, мы с вами поговорим об учителе.
Вот есть учитель – дети за глаза называют его Яныч (ну отчество у него такое). И вот он захотел узнать, как его 16-летние (в среднем) ученики воспринимают всем известную картину Пикассо «Девочка на шаре». И вот что из этого вышло.

Александра: Итак, «Девочка на шаре»: что Пикассо хотел этим сказать – или что Пикассо хотел этим понять? Сложно. Может, он и не хотел ничего нам говорить? Насколько я помню из уроков изобразительного искусства Марины Александровны, на картине дочка и отец. Что-то по типу «передвижного цирка», и дочь как-то беззаботно показывает отцу, как легко она удерживается на шаре. Такое себе закулисье жизни цирка. В свою очередь отец сидит на дивном кубе. Насколько я знаю, потому что искала в интернете лучшую по качеству фотографию, картина сохранилась не в ярких красках. А учитывая, что яркость красок, контрастность и переходы передают “настроение” и то самое «что хотел этим сказать?», для меня она чем-то и беззаботная в том, как девочка легко удерживается на шаре, но картина в целом очень напряженная и неприятная. Будто после этого “кадра” произошло что-то очень плохое. Для меня картина довольно странная и чуточку ужасающая, возможно, из-за моего перфекционизма, ведь девочка нарисована довольно реалистично и приятно, а отец нарисован довольно странно (он будто чутка кривой). А что хотел понять? Возможно будущее, что кроется за этим моментом. Такая себе «передвижная» жизнь никогда не была легкой и приятной. А в итоге могу только сказать, что картина мне не нравится.

Яныч: Спасибо, Сашенька, ты очень старательно подбирала слова, максимально выражающие твои состояния. Немного упустила из виду замечание Елены Вячеславовны, которое я, остановив ее, просил вас учесть при написании этого эссе: о том, что ХХ век (авангард) ломает установку на «подражание природе» и стремится открыть «иную реальность» – а она новая, опасная и, возможно, неприятная (вот это как раз ты очень хорошо уловила). Неприятность в том, что жить придётся без иллюзий (картина Пикассо и известный тебе рассказ Бунина «Лёгкое дыхание» – современники). Но в то же время это и главная приятность. А после того как мы с этим согласились, начинаются поиски конкретных смыслов, открываемых каждым большим художником в процессе творчества (ДО этого процесса он нИчего не хочет нам сказать – ему просто нЕчего сказать, он ведь нИчего не понимает, пока не напишет, не нарисует и т.п.).
Ну и что же это – неужто диалог? Нет, это учительский провал.
Теоретически Яныч давно знал, даже по-английски публиковал:
In order to come to mutual understanding people now needed more and more to identify themselves with smth. beyond the boundaries of dialogue… Hans-Georg Gadamer put it well: “The experimental search for new symbols or a new myth which will unite everyone may certainly create a public and create a community, but since every artist finds his own community, the particularity of this community-creating merely testifies to the disintegration that is taking place”. 1

__________

1 Zviniatskovsky V. If You Listened to Me, I Would Not Talk to You // Poetics – Hermeneutics – Thematics. Ottawa, 2006. Pp. 21 – 22.

И после того как Яныч это по-английски опубликовал, ему оставалось только по-английски же уйти, ибо обучение невозможно. Но он остался – и вот теперь Саша собирает свое «community Марины Александровны», а он свое «community Елены Вячеславовны».
Если оставаться и дальше, то нужно четко себе уяснить, какое обучение (м.б., всё-таки) ещё возможно. Ставя крест на любимом сократическом обучении (на диалоге как способе обучения), нужно понять – почему.
Исторически как раз всё понятно. В диалог с Сократом вступали заинтересованные свободные граждане Афин. Можно сколько угодно называть современные частные школы «Афинами», но откуда же в них возьмутся заинтересованные свободные граждане? Те, которым завтра, по ротации, предстоит этого же самого Сократа судить. Те, из которых завтра 220 вкинут в решающую урну белые камешки («невиновен»), но 281 всё-таки вкинут черные («виновен»), таким образом приговорив своего учителя к смерти. Так возблагодари, Яныч, Господа в надежде (на Него же), что твоим ученикам к смерти приговаривать тебя всё ж не придется. Ко всему прочему остается интересный вопрос о том, кто понял Сократа правильно: 220 или 281?
В любом случае – они его терпеливо полвека выслушивали. Они умели слушать, хоть никто их этому специально не учил. А возможно ли этому (и вообще чему бы то ни было) специально научить? Всему, чему человек научиться хочет, он сам научится, даже если сильно ему мешать. Всему, чему человек научиться не хочет, он ни за что не научится, даже если насильно ему помогать. Почему в современном мире никто никого не слышит? Оглохли? Не обучены? Да нет же, просто незачем это, не хотят. Все играют в игры, а community геймеров легко и случайно собирается он-лайн – и так же легко распадается.

Святая наука – расслышать друг друга
сквозь ветер, на все времена…
Две странницы вечных – любовь и разлука –
поделятся с нами сполна.
(Всё тот же Булат)

Вот только эти две учительницы и могут нас научить «святой науке расслышать друг друга»: любовь и вскоре предстоящая всем нам разлука. Могут, если мы не просто геймеры. Если и любовь, и разлука что-нибудь для нас да значат…
Нет, ну его к лешему, этот жесткий сократический диалог. Эссе и только эссе. В современном обществе – не столь демократичном, чтоб ученики могли решать судьбу учителя, но и не столь тираничном, чтоб нельзя было собрать свое community, – будем изощряться в записи состояний, не стараясь угодить и не надеясь на ответ. Невесомая, неуловимая, недоступная девочка на шаре – и неподвижный, непоколебимый в своей устоявшейся, инерционной, формальной взрослости мир тех, кто пытается ее, почти невидимую, увидеть и ее, почти неслышимую, услышать… Чем не метафора современной школы?

Евгения: «Монохромный пейзаж чудаковатой картины столь же приветлив к осторожному зрителю, сколь и выжженная степь к своим случайным обитателям. Даже конь и тот склоняет голову к земле, пытаясь среди пыли да сорняков отыскать что-то съестное. Он-то со своей задачей справится, не первый день на свете живет, а вот под силу ли наблюдателю совладать с этим бежево-болотным полотном сомнительного содержания? В умышленно неровных мазках, асимметрии главных фигур и нарушенной перспективе кроется нечто меланхоличное, томно-тревожное, леденящее всё тело изнутри.
Невесомая. Тонкая кожа, под солнцем иссушенной степи ставшая шершавой, но не потерявшая некую анемичную бледность, беспорядочные вихры сизо-черных волос, небрежно подхваченные некогда красной, но ныне выцветшей до грязно-оранжевого, потертой лентой, тонко выступающие подвздошные косточки, деликатно обтянутые легчайшей тканью облегающего трико, – в ее ювелирном силуэте всё дышит каким-то уникальным, эфемерным обаянием, лишенным малейшего намека на материальность, присущим одним только детям, даже более того: лишь некоторым из них.
Неподвижный. Монолитный блок кубической формы и массивный мужчина давно уже стали одним целым, их и правда очень тяжело представить порознь. Мужчина невесел. Его тело массивно, он будто склонен к земле тяжестью собственных мышц. Подобная физическая форма явно не дается отроду. Долгие годы тренировок и тяжелой работы — такое, замечу, вряд ли добровольное внимание к собственной физической оболочке еще больше приковывает человека, существо и без того плотское, к плоскому грунту. Будто бы понемногу вышибают всё духовное.
Довеском к его образу служит куб. По аналогии: куб граненный — человек ограниченный. Атлет спокоен и недвижим, но выглядит до смерти уставшим. По всей видимости, от себя.
Он не смотрит на девочку, что так беззаботно и до абсурда маняще извивается, словно спрут, в попытках сохранить баланс. Юная гимнастка стала воплощением недостижимой, давно утраченной, уже ставшей своего рода запретной свободы. Она (свобода, не подумайте) тревожит его разум, но ныне кажется абсолютно невозможной: уж слишком глубоки корни налитых горячей кровью мышц, что вгрызаются в бетонный куб, пробивая в нем всё новые и новые туннели, достигают неплодородной почвы и устремляются прямо к центру Земного ядра, прошибая слои глины и камня. Девочка атлета дразнит, топчась на шаре, словно на гире, прикованной к ноге мужчины увесистой цепью из литого свинца. Ведь он определенно заключенный, узник собственного существа. А она такая легкая, чистая, непосредственная, словно полупрозрачная, и кажется, что гимнастка вот-вот обратится небесно-синего цвета мотыльком, упорхнет, подхваченная заботливыми потоками воздуха».