ПРИСТАНЬ ДЕРБАНИНО

Что увидишь ночью на реке в тумане? Ничего. Берегов не различить. Мир кажется враждебным и нежилым.
Думаешь, вспыхнул где-то человеческий фонарик, а это отблески зарницы.
Почудится гармонь или смех ребенка – но это не гармонист и не дитя, это кричит неизвестная птица от одиночества и печали.
Колышется туман на воде, стучит дизель, дрожит палуба. Все спят, кроме нас с рулевым матросом.
Но вот вдали послышалась  музыка, замаячили огни, и мне стало любопытно.
Пароходик гукнул приветливо, но кратко, словно боясь разбудить  пассажиров, и я сошел на берег, сам себе Марко Поло или даже Никитин Афанасий.
На берегу догуливала  усталая свадьба.
Мигала иллюминация, колыхались гроздья шаров. Гости допивали, доедали и бросали крошки невидимым рыбам.
Днем пилот Пригожин катал жениха с невестой на «кукурузнике».  Он долго кружил над поймой и пел молодым песни про летчиков. И долетел бы в азарте до райцентра, но получил радио к срочной посадке.
Когда это случилось, наверное, неважно. Потому что времена года, как и не известные нутру напитки,  готовы сыграть с нашим человеком злую шутку.
Потом блокнот развалился на листки.  Их подхватил ветер и разметал по реке.
Некоторые странички  размыло, будто их оплакивали русалки. Другие утонули. Третьи унесло течением. Но кое-что удалось спасти.

От райцентра на «подкидыше» больше часа по ухабам, душу вытрясет. Искрится на солнце пыль. После моста водила тормозит и в сердцах бьет кепкой о панель: Дербанино!
Велит пошевеливаться, у него график.
Тут из всего «подкидыша» только Блинчику выходить. Но спрыгнув, он  сразу получает материнский пендель.
Прицельные поджопники Лариска Петровна научилась производить за рекой, где учила детей уму-разуму географии родной стороны. А также ее мутной истории. Пока школу не закрыли.
У Лариски Петровны к сыну вопрос ребром: пусть повторит, ушлёпок, что ему было велено купить в райцентре!
Щенок, не сводя с училки глаз и тряся хвостом, пускает лужу.
Блинчика трясет, но он как винтовка в строю, держит ответ. Чего, мам? Послали за тонометром для отца. Но до аптеки зашел на вокзал, мороженого взять. А купил щенка. Проводник поезда продавал.
Мать потрясена. Он, Блинчик, совсем башкой сковырнулся? Батя от давления  ходит то голубой, то красный. Дыхалки нет. А если ласты склеит? Или  удар хватит, начнет делать под себя?.. Так он дешевку пьет, мам! А еще летчик!
Но мать орёт на всю улицу. А почему дешевку, известно ли тебе, чучело соломенное?! Химикаты вредны. Раньше после каждой посадки молоко давали, теперь фигушки. Но если не кончит пить, Блинчик останется без пальто, сестра без приданого, а мать без будущего.
Куртку из отцовской Блинчику по-любому донашивать. Сеструнья созрела лимонной грушею: округлости наружу. Пышка Софушка. Все платья малы, на выданье. Но скоро ли жениха сыщет?  И мать тоже дает, ёкарный бобик! Была училка, сделалась  медсестрой в психушке. Да еще рвется из палатных сестер в процедурные!

Через неделю Блинчик Пригожин видит только клочки шерсти у миски с прокисшим молоком, да обрывки газеты у печки: мам, где собака? Исчез щенок. И хотя матушка клянется, не видела, ясно, что врет.
А к дому, как назло, подруливает джип с темными стеклами, весь литой, явно американский, смахивает на катафалк.
Соседи прячут детей, закрывают калитки, разбегаются куры.
Допрыгались! Прибыли тайные агенты по борьбе с пришельцами.
Люди в черном выводят землянина – проводника вагона номер 9 «Москва-Вологда», китель порван, под глазом синяк.
Оказывается, гости прибыли насчет собачки.
Мать на крыльцо, целится из ружья: кинули ребенка, умники? Шелудивая тварь за две тысячи рублей? Нормально с мозгами-то?
Нормально, они заводчики. И ради дворняги не попёрлись бы в такую даль. Но канадская эскимосская – редкая порода. Вот о чём дело. Везли под заказ серьезных людей. Проводник ее Блинчику спьяну продал, а стоит собака больше семи штук, в долларах.
Лариска Петровна от страха признается: ну, утопила в болоте. Выл по ночам, сучёнок, чистым волком!
В болоте? Мам, ты совсем плохая? За что?
После отбытия пришельцев Блинчик долго бродил вокруг болот. Пока не услыхал под кустом тихоепоскуливание…
Когда же ветры развеяли дурной запах с поймы, перестали булькать болота, и умолкла выпь, что пугала людей дурными пророчествами, дербанинская луна из желтизны попёрла серебром, а пилот Пригожин так и не сдержал слово перед конюхом насчет «петли Нестерова», – к пристани снова причухал пароходик.
Он привез водку и письма. Хотя некоторые адресаты не дождались почты от детей, и померли не от самогона, а от печали.
На сей раз, посудина была полна цыганами. Они ехали, сами не зная куда, и поэтому тихо пели от неизвестности судьбы.
На причал пришли мальчик с собакою.
И когда пароходик, стуча дизелем, огибал меандр, за которым и начинался путь к светлым водам, еще были видны их силуэты.
Над полосами тумана.
Под фонарем пристани.

МИШЕЛЬ

Лерыч упал с трапеции, ушёл из цирка, вернулся в свой городок. Там он встретил одну Тамару, напрягся и через год встал с кресла. А она сбежала с армянином. Такие дела. Он запил, всем говорил, нахрена ему теперь ноги? Мать прятала деньги, потом махнула рукой.
Однажды Лерыч увидел в небе кота и подумал, что принял лишнего. Но кот реально парил с балкона девятиэтажки. Его оттуда сбросили на шарике добрые школьники. Лерыч его спас, назвал Мишелем, в честь Монгольфье, придумавшего аэростат.
Стал дрессировать. Но коту не нравился перегар, он кусался и убегал.
Тогда Лерыч завязал.
Они выступали на рынке, на вокзале и даже у мэра.
Когда Тома вернулась и сказала, что всё еще любит Лерыча, Мишель нассал ей в сумку, и она поставила ребром: либо я, либо чертов кот. Вот так вот… Кот уступил и ушёл.
Тут умерла мама. Потом за Томой приехал законный армянин и повез её рожать. Лерыч сдал однушку за бухло. Когда не давали в долг, показывал афишу, где он на трапеции.
Осенью Лерыч лежал в подвале и харкал кровью. Вдруг появился его кот с кучей родни. Кошки забрались под одеяло, коты легли в изголовье и в ногах, целебно мурча. Они не покидали его до весны, пока Лерыч не оклемался.
Тогда он усадил Мишеля на плечо и сказал: поплыли-ка отсюда, куда подальше. Ведь не может быть, чтобы повсюду котам и людям жилось в таком говне? Кот согласился. Может, тогда во Францию? А что, в России мало места?
Они сели на пароходик и почухали вниз по Оке.

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

Что уж там съела жена Гюйса, но ее скрутило. Слушая стоны, мы поняли, что нынче не выйдем в море, и приняли по сотке под лук и сальце.
С утра она общалась только с тазом, но между стонами сумела сообщить нам, что мы оба алкаши и пошляки. Особенно Гюйс. Пьянь гидролизная, думает только о себе, а ее никому не жаль.
Мне жаль, сказал я.
И мне тоже, молвил Гюйс, выплюнув свиную шкурку.
А мне нет, сказала из-за ширмы жена. С тобой жить — как в наказание за убийство отца и матери.
Раз снова гавкает психимора, значит, все не так плохо, сказал капитан Гюйс, жить будет.
Мы пошли за ширму, к ее заблеванному одру, как санитары. Сказали, точно остаемся. С койки свешивалась ее белая нога.
Сама немалая рыбачка, жена Гюйса вздохнула. Идите уж, засранцы, мне полегчало, кажись. Лишь бы море не закалабахало.
Она не хуже нас знала капризы Азова.

Я лежал на дне лодки в сомнамбулическом трансе, а Гюйс сидел на руле.
В темноте шуршал парус.
Мы шли вокруг Казантипа, меньше чем в миле от берега.
Шпангоуты впивались в ребра. Но будь я проклят, чтобы кто-то заставил меня встать.Этот мир пронзал насквозь.Я доверился ему, как случайный заложник.
Волна не калабахала.

Лодка двигалась внутри черного шара без дна под звездным небом августа. И небо, как неисправный плафон, мерцало или искрило.
Из-за Млечного Пути небосклон выглядел белым, как в июньском Питере.На фоне звезд Гюйс казался чертом с веслом.
Он выдернул зубами пробку, и мы по очереди припадали к бутылке.
Его жена сама гнала эту чачу из винограда. Дома от зажигалки она полыхала синим огнем.

Наша лодка плыла вдоль Большой Медведицы с идиотским торжеством, как в сериале StarTrek, кажется, в сторону Ориона.
Гюйс заявил, что он пьяный Гагарин, и чтобы я заткнулся или катился на хрен, потому что из-за меня мы сбились с курса.
Трындеть надо поменьше, сэр, ё мое!
Но у нас не было никакого курса. Никто его не прокладывал. Мы вышли на рыбалку даже без компаса. Потому что Гюйс поклялся, что проведет нас к бухте, как архангел Самуил к райским вратам.
Хоть во сне.
Хоть в бреду.
Хоть с завязанными глазами.
Разогретому чачей, мне стало все равно. И даже не обидно. Лишь бы не рассыпался звездный хлам. Не кончалась ночь. Не исчезали шепот волны и паруса.И сам парус над головой — как сарафан женщины, которую хотел, но не смог забыть.

Мы не увидели огней Карантинного мыса, значит, шли верно. А когда вдали замерцал костер, Гюйс выбросил сигарету, свистнул в два пальца, и ему ответили свои.
Эта была бухта Шарабай.
Мы убрали парус, пошли на веслах. И не понятно, как умудрились спьяну пройти между камней перед берегом.
А с утра наловили жабчика, самого крупного и вкусного бычка на Азове, со скромным хвостом, но с головой удава.

Жена Гюйса оклемалась и сварганила уху такой крепости, что к ночи она превратилась в заливное.
Поварешка торчала между морковкой, пурпурными флажками перца и головой рыбины, которая смотрела сквозь нас на чуждый ей мир.