Звериные истории

1

Это было его дневной телепередачей. Своего рода шоу. К просмотру шоу он относился, насколько я мог судить, видев его один единственный раз, очень обстоятельно: раскладывал возле себя закуску, устраивался поудобнее. Малышня прекращала возню, уважая развлечение старика. Не знаю, можно ли его было назвать неопрятным. По всей видимости, да. Нерасчесанные космы свисали ему на лоб, изборожденный морщинами. Прическа походила на растрепанную метлу. И это как-то не совмещалось с его обстоятельностью и очевидной склонностью к порядку. Он наконец вольготно устроился, взял в одну руку пучок лука, в другую морковь и вдруг посмотрел мне в глаза. Без вызова, который у животных считается неотъемлемой частью такого взгляда. Скорее с ожиданием. И я почувствовал, что это не он, а я – за стеклом. Я как бы оказался внутри телевизора, странное и трудноопределимое чувство. Он направлял в меня морковку, словно та была пультом, и готов уже был переключить канал, потому что я оказался скучен. Я оказался занудой, бессюжетным и бессмысленным занудой. Вроде 254-й серии мыльнооперного сериала. Похоже, он не смотрел предыдущие 253. И он меня переключил. Его меланхоличный, оценивающий взгляд смотрел теперь куда-то в толпу левее меня. Я улыбнулся запоздалой улыбкой и даже приветственно полувзмахнул левой, не обремененной фотоаппаратом рукой. Я хотел привлечь его внимание обратно, доказать ему, что мое присутствие чего-то стоит. Но было поздно. Тогда я в отместку тоже перестал на него смотреть. «Всего-навсего старый, лохматый орангутан», – бормотал я, бредя к гориллам. С гориллами проще, они не смотрят дневное шоу и не тыкают в тебя морковным пультом. Они не выключают тебя. Это ты смотришь на них и решаешь, что скучно, а что – нет. К тому же они даже крупнее. Гориллы – самые крупные обезьяны на планете. Я спохватился было, что он, может быть, смотрит мне в спину. Но тут же понял, что не смотрит. В спину смотрят только в бесконечных, скучных, бессюжетных и бессмысленных сериалах.

2

Эта история случилась со мной одним очень жарким и очень дождливым летом в Японии. Хотя неправильно говорить: «случилась». Ничего такого не случалось, да и не история это была, а картина. И я ее наблюдал. Дело было в зоопарке города Осака возле вольера с журавлями. Большие, снежного цвета птицы, в черных галстуках, с черным же хвостовым оперением. В красных шапочках. Я сидел напротив их вольера, измочаленный жарой и влажностью. Собственно, саму эту скамейку я выбрал исключительно потому, что она была хоть сколько-то в тени. О прохладе речи не шло. Короткая история, развернувшаяся на моих глазах, видимо, была сродни миражам, которые видят в песках погонщики верблюдов. Воздух колебался неровными слоями, как масло, разлитое в воде, делая очертания размытыми. Из этого маслянистого воздуха перед вольером так и хочется сказать соткался (это всё воланды, мастеры и маргариты это всё) невысокого роста старичок в белом кимоно. Какое-то время он стоял совершенно неподвижно, склонив голову набок и разглядывая птиц. Потом неторопливо двинулся вдоль вольера, разводя руки в стороны. Со стороны он был похож на сумасшедшего. Его босые ступни скользили по воздуху, движения были плавными и мягкими, как снег. Вообще весь он был, как снег, внезапно выпавший посреди чудовищной сорокаградусной жары. Я не сразу понял, что он делает. Подумал сперва, что старик пьян. С японцами это бывает по причине их генетической несовместимости с алкоголем. Однако через какое-то время один из журавлей подошел к сетке, явно заинтересованный движениями старика. Они двинулись параллельно друг другу, разделенные проволокой и соединенные неведомой мне пластикой. Только тогда до меня дошло, что старик танцевал журавлиный танец. Развернувшись в углу вольера, оба запрокинули головы и развели крылья в сторону. Да-да, в тот момент у старика были самые настоящие крылья. Во всяком случае, мне, погонщику верблюдов, широкие белоснежные рукава его кимоно казались покрытыми оперением. Старик издал гулкий клекот, журавль ответил ему такими же щелкающими звуками. Мне было неловко присутствовать при этом танце. Они не видели меня, и я, как мог, вжался в спинку скамейки, попытался раствориться в тени. Танец оборвался так же внезапно, как и начался. Старик снял с головы красный берет (только сейчас я заметил, что он все это время на нем был) и побрел в мою сторону. Оставаясь внешне неподвижным, внутри себя я заметался, как преступник, которого вот-вот схватят за руку на месте преступления. Он прошел мимо, даже не повернув головы в мою сторону. Я смотрел вслед этому странному старику, пока его белое кимоно не исчезло за поворотом тропинки, густо заросшей вечнозеленым кустарником, название которого я всё хотел спросить у кого-нибудь из местных, но так и не спросил.

Неминуемое

Утро выдалось ясное, но холодное, воздух был уже декабрьским, прозрачным, солнечные лучи не прогревали его, проходя насквозь. Коричневая листва, облетевшая с деревьев и догнивавшая на тротуарах, ночью подернулась незаметным глазу ледком, едва слышно похрустывавшим под ногами. Крыши были того же коричневого цвета, что и засыпанные листвой дорожки, и завядшие живые изгороди, как будто черепица на них тоже завяла и прела до тех пор, пока не приобрела оттенок охры, которым и без того было выкрашено все вокруг. Проходя мимо обнаженного куста, он остановился: огромная прозрачная капля ночного дождя наполнилась тяжестью и почти уже отделилась от ветки, готовая сорваться вниз и перестать быть, но все не срывалась, а он не мог сдвинуться с места, зачарованный этим приготовлением к падению, как случалось ему застыть, попав, переключая каналы, на взявших низкий старт бегунов, и хотя он не интересовался спортивными состязаниями вообще и бегом в частности и в особенности, он уже не в силах был отвести от них глаз. Ему важно было дождаться мгновения, когда они сорвутся с места, эту секунду нельзя было пропустить, в сравнении с ней остальной забег был затянувшейся, излишней инерцией. Капля медлила. Так можно было опоздать на поезд, а вместе с ним на семинар в институте, что для молодого преподавателя непростительно, поэтому он нехотя побрел дальше, несколько раз оглянувшись через плечо – как там она. Но через несколько метров капля растворилась в пейзаже, виной чему были его близорукость и, разумеется, сам пейзаж, поглотивший каплю. Теперь его угнетало послевкусие несовершившегося события.
В этом взволнованном состоянии он сел в поезд. Не успели двери закрыться, как он понял, что совершенно не помнит, заплатил ли он за проезд. Речь шла о незначительном движении, пустяковом – приложить карточку к синему, выпученному глазу автомата и, услышав гулкое «плом», убрать ее обратно во внутренний карман куртки. Он попытался вспомнить, сделал ли это движение, спустившись на платформу. Восстановить в памяти, издал ли автомат сглатывающий звук, зафиксировав посадку в поезд. Он не помнил. Готовая сорваться капля вытеснила это мгновение из его сознания, оставив только ступеньки, ведущие вниз к платформам, зарешеченную парковку для велосипедов справа и раздавленную банановую кожуру на предпоследней ступеньке, матово-красный поезд, подошедший как раз в этот момент и девушку в огромных белых наушниках и порванных в нескольких местах колготках, сидевшую у окна.
Он сел напротив, теперь уже почти уверенный в том, что забыл заплатить за проезд, и холод, другой, не тот декабрьский холод, от которого затвердели за ночь опавшие листья, но холодок страха пробрался ему за воротник и заставил поежиться. Он достал распечатку материала к сегодняшнему семинару, но не мог сосредоточиться на том, что читал. Да он и не читал, скорее, пробегал глазами по строчкам, раз за разом возвращаясь к началу. Сумма штрафа, эквивалентная ста евро, была для него огромной, сопоставимой с катастрофой. Первым его порывом было выскочить на ближайшей станции и зарегистрировать поездку на платформе. Однако автоматы стояли далеко не везде, был риск, что он не успеет сесть обратно в поезд. Пусть небольшой, но все-таки был. Поезд подходил к станции. Он дернулся, встал со своего места и вышел в пространство между вагонами, всматриваясь через давно немытое стекло в надвигавшийся перрон. Автомата было не видно. Он качнулся вперед, уже было выходя из вагона, потом обратно – садившиеся в вагон люди оттеснили его к стене, проходя к свободным местам. Место напротив девушки в белых наушниках заняли. Поезд тронулся. Теперь он нервно вглядывался в силуэты в конце вагона и начале следующего, пытаясь понять, кто двигается в его сторону – контроль или пассажиры в поисках свободного места.
Когда поезд прошел половину расстояния до следующей станции, он увидел контроль. Сердце у него екнуло. Мужчина в черном не спеша продвигался по вагону, поворачиваясь то налево, то направо, явно проверяя билеты, и теперь все зависело от того, успеют ли они достичь следующей платформы прежде, чем контролер попросит его предъявить билет. Они не успевали. Фигура в черном быстро приближалась. Он судорожно прокручивал в голове, что сказать служащему, в котором нет чувства жалости к уклоняющимся от обязанности платить за проезд. Ему иногда приходилось наблюдать подобную сцену со стороны, и не было ни одного случая, когда виновный избежал бы возмездия. Он скажет, что еще не проснулся. Он всю ночь не спал, готовил выступление на семинаре, вот и распечатки, свернутые нервно измятой трубкой в его руке. Ведь это так объяснимо: проходя мимо автомата, он спал, и ему снилась большая тяжелая капля, готовая сорваться вниз, вызвав неминуемое. Только вот что именно она должна была вызвать, он не помнит, это ускользнуло в последний момент, когда он уже нащупал, протянул было руку…
Фигура приближалась, обретая четкие очертания. Контролер на глазах превращался в беженца, просящего милостыню. Он поворачивался направо и налево, замедляя шаг напротив каждого следующего пассажира и нерешительным жестом протягивая в его сторону пластиковый стаканчик для мелочи. Потом открыл дверь, вышел из вагона и встал рядом. Оставшиеся полминуты до следующей станции они ехали молча – молчание изгоев, отщепенцев, уже нарушивших, но еще не наказанных.
Двери открылись. Беженец сошел с поезда и побрел в направлении подземного перехода. Никто не вошел, платформа была пуста, и, когда поезд тронулся, прямо мимо двери проплыла безмолвная компания билетных автоматов. Черт! Он же мог успеть, выскочить на перрон, приложить карту и вернуться в вагон! Автомат был совсем рядом, но его внимание отвлеклось на человека с бумажным стаканчиком, который теперь уже успел исчезнуть под землей.
Он взял себя в руки, успокоился. Все в порядке. Следующая станция его. На предыдущей никто не входил. Во всяком случае, он не видел. А ощущение неминуемого – всего лишь ощущение, не более. Он развернул распечатку и начал читать.
Когда за его спиной раздвинулись двери, он уже знал, что это контроль. На этот раз он ошибки не было. Женщина в форме вежливо ждала, пока он дрожащей рукой доставал из внутреннего кармана карточку. Она невыносимо долго прикладывала ее к контрольной машинке, почти так же долго, как срывается с ветки капля. Его губы начали шевелиться, бормоча что-то в оправдание, но она, не слушая, уже сунула карту ему в руки с коротким «спасибо», вошла в следующий вагон, замедляя шаг напротив пассажиров, поворачиваясь направо и налево, словно просила милостыню.
У него все еще стучало в висках и шумело в ушах, когда поезд, подойдя к станции, открыл и потом снова закрыл двери. Ему, конечно, повезло и неминуемое не случилось, а значит, и ощущение, что капля – некое отложенное событие, действие, которое еще произойдет с ним сегодня, но позже, было обманчивым. Он не сразу осознал, что не вышел на платформу. Поезд набирал скорость, увозя его все дальше, на пересадку уйдет слишком много времени. Непростительно много для молодого преподавателя. Он подумал, что это несправедливо, ведь он же заплатил, а значит, и вины не было. Но капля уже оторвалась от ветки и летела, со свистом рассекая декабрьский, утренний, морозный воздух.