Сволочь

О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые подавались на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Некара, в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я как раз залюбовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждаясь попутно теплым сентябрьским деньком и видом на гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.
– Наверное, было бы глупо спрашивать, не ослышался ли я? – полюбопытствовал я у моей спутницы.
– Очень глупо, – ответила та. – Потому что ты не ослышался.
– Я почему-то так и думал, – кивнул я.
– И это всё?
– А что еще?
– Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?
– Извини, – пожал плечами я, – я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.
Она ничего не ответила, просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.
– Прошу, – сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.
– Извините, – обратился к нему я, – мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?
– Разумеется. – Официант немного замялся.
– Да? – Я поднял на него глаза.
– Простите, что вмешиваюсь, – проговорил официант, – но, по-моему, вы делаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.
– Согласен, – кивнул я. – Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.
– Как скажете.
Официант с полузаметным поклоном удалился.
– На чем мы остановились? – Я вновь повернулся к ней.
– По-моему, ты слишком много себе позволяешь, – сказала она.
– Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.
– С чего это ты заказал водку, не спросив меня?
– А ты разве не будешь?
– Буду. Тебе назло.
– Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки…
– Вот поэтому ты и сволочь, – сказала она. – Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, ты замечаешь и делаешь это нарочно?
– Понимаешь, – сказал я, – еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь…
– Ты с ума сошел?
– Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах, прохожу через металлоискатель – звенит. Таможенница, крашенная такая блондинка с золотыми зубами, меня спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» «Естественно», – отвечаю. «Пройдите, – говорит она, – еще раз». Я прохожу – звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала – по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Всё в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота – звенит. «Ничего не понимаю», – говорит она. «Ой, – говорю, – извините, совершенно из головы вылетело…» Хлопаю себя как бы с досадою по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, – говорю, – совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?», – говорит. «А куда? – спрашиваю. – Карман он продырявит, в сумке затеряется…» Она посмотрела на меня нехорошо и, хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?
– Одному Богу известно, как я от тебя устала, – сказала она.
– Ты права, – кивнул я. – Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутой в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.
– А теперь, кажется, я ослышалась, – сказала она. – Причем по-настоящему ослышалаясь. Или ты действительно сказал, что меня любишь?
– Конечно, люблю, – подтвердил я, принимаясь за мясо. – Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если – не приведи Господь – вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.
В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.
– Это что? – удивился я.
– Ваша водка.
– И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?
– Простите?
– Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?
– Есть, но они для вина.
– Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.
Официант ушел, назвав меня сумасшедшим – мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.
– Странные у вас в Германии официанты, – проговорила она, вращая в руках рюмку.
– Очень странные, – подтвердил я. – Сколько лет живу, столько удивляюсь – и странностям официантов, и тому, что в Германии – это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.
– И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?
– Зачем же всё время про сволочь? Ты совсем уже заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?
– Для тебя найдутся. Значит, любишь?
– Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает тебя. Но стоит оказаться в нем, как ты погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель…
– Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?
– Господь с тобою. Он нчичего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался, так метался между этой неприкаянностью и нерешительностью, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело всё равно передали в суд. На суде он признался, что сделал это из застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, интересное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось бы и он бы изменился в лучшую сторону. А так, хоть он чуть не убил человека и сидит теперь в сумасшедшем доме, но так и не избавился от робости и нерешительности. Извините, – я окликнул официанта, – принесите, пожалуйста, счет.
– И ты смог бы ударить меня по голове молотком? – поинтересовалась она.
– Ни в коем случае, – возразил я. – Ни молотком, ни топором, ни чем-нибудь другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная робота. Поэтому я просто возьму тебя за руку, – я взял ее руку в свою, – и скажу: дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не довольно ли преумножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров? Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь по-другому.
– Ваш счет. – Над нами вырос официант.
– Угу, спасибо.
Я глянул на счет и полез за бумажником.
– Может, каждый заплатит за себя? – ядовито поинтересовалась она. – По-вашему, по-немецки. Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди…
– Милая моя, – сказал я, – мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие надо платить. Возьмите, пожалуйста, – я протянул официанту деньги.
Тот принял их с какой-то обидой.
– Что-нибудь не так? – спросил я.
– Всё в порядке. – Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.
– Мы уже не ваши клиенты, – усмехнулся я, – так что валяйте, выплескивайте наболевшее.
– Это, конечно, не мое дело, – проговорил официант, – но… Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?
– Вас, наверное, именно графин так разобидел?
– Я…
– Вы, – перебил его я, – видимо, решили, что если мы разговариваем по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?
– Нет, что вы…. Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.
– Вы не ошиблись, – не слушая его, продолжал я. – Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье.
Я взял со стола графин с водкой и залпом его выпил.
– Вот, – сказал я, ставя пустой графин на стол. – Надеюсь, вы больше не в претензии?
– Да… То есть, нет…. Я хотел сказать… Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.
– Красивые птицы, – сказала она. – Как ты думаешь, почему они плывут за нами?
– На запах водки, – ответил я. – От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.
– А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?
– Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.
Она замолчала.
– Ты чего приумолкла? – спросил я.
– Чтобы не повторяться насчет сволочи.
– Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и про гадкого утенка… Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с нею в Африку красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?
Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.
– Поехали домой, – сказала она.
– Поехали, – согласился я.
Когда мы вернулись в квартиру, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.
– А ведь есть такое созвездие – Лебедя? – проговорила она, глядя на небо в окно.
– Есть, – сказал я. – Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.
– Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? – неожиданно спросила она.
– Формой клюва.
– Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.
– В сволочь, – уточнил я.
– В сволочь.
– И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.
– Врешь, – сказала она. – причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.
– Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.
– А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?
– Казаться легче.
– Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.
– Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.
– Знаешь что, – сказала она, – через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно – черт с тобою. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.
– Да я и не возражаю. – усмехнулся я. – Не будем казаться, будем собой. Я – тот еще фрукт, а ты – отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня прилететь в Москву на ее свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на своей свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем смел обрвыки на ладонь и выкинул их в мусорное ведро.
«Вот так-то, – подумал я. – Казаться, всё-таки, легче, чем быть. Особенно, чем быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свою свадьбу. И, тем более, не прилагают к ним записок, где сообщают, как они счастливы».
Честно говоря, мне было немного жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в этот момент я, наверное, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.

Морское животное из шести букв

Как мне кажется, кроссворды существуют вовсе не для развития человческого интеллекта, а для его полезного расточения. В самом деле, каждый из нас худо-бедно накопил за свою жизнь немудреный скарб совершенно ненужных знаний, которые, не будь кроссвордов, так и остались бы невостребованными и почили бы в нас навеки инфузориями, амфибрахиями, аминокислотами и прочими тегусигальпами.
Однажды, чудесным зимним вечером, мы с одной близкой моей знакомой сидели в гостиной и наслаждались тишиной и уютом. За окном красивыми хлопьями падал снег, я склонился над письменным столом и при свете настольной лампы делал вид, будто что-то сочиняю, а она, примостившись в кресле под торшером с темно-зеленым абажуром, разгадывала кроссворд. В ее пальцах нежно поскрипывал карандаш, в моих небрежно, но осмысленно покачивалась шариковая ручка, терпеливо ожидая, когда в моем мозгу созреет нечто такое, что позволит ей, наконец, соприкоснуться с белой поверхностью листа.
– Радость моя, – неожиданно прозвучал бархатный голос моей спутницы, – ты случайно не знаешь, как называется морское животное из шести букв?
Я отложил ручку и задумался.
– Свинка, – произнес я, наконец.
– Почему свинка? – удивилась она. – Какая свинка?
– Морская свинка.
– Разве морская свинка – морское животное?
– Давай рассуждать логически, – терпеливо предложил я. – Если морская свинка называется морской свинкой, то, разумеется, она – морское животное.
– Радость моя, ты что-то путаешь, – покачала головою она. – Морская свинка называется морской вовсе не потому, что она морская.
– Солнце мое, – немного нервно заметил я, – ты хоть иногда слышишь саму себя? «Морская свинка называется морской вовсе не потому, что она морская»… Бога ради, объясни, где тут логика? Скажи еще, что она не свинка.
– Конечно, нет!
– Поздравляю. Оказывается, морская свинка, во-первых, не морская, а, во-вторых, не свинка. Эдак мы не знаю до чего договоримся.
– Ты шутишь?
– Хороши шутки! Морские львы – пожалуйста. Морские слоны – сколько угодно. Даже против морских коров не возражаем. А едва дело коснулось маленькой, беззащитной морской свинки – тут мы сразу на дыбы. Тут нам гордость не позволяет. Тут у нас принципы откуда-то берутся.
– Радость моя, ты идиот, – сказала она.
В этой жизни меня называли идиотом, может быть, реже, чем следовало, но чаще, чем мне хотелось. Сделалось очень обидно, но не мог же я унизиться до того, чтобы оскорбить в ответ женщину.
– Сама идиотка, – сказал я.
Я медленно и величественно вышел в прихожую, надел пальто и шляпу, обмотался шарфом и, не удержав величия, выскочил на улицу, хлопнув дверью. На улице по-прежнему падал снег, кружась в фонарном свете и собираясь на земле в сугробы. Деревья изящно и хрупко чернели голыми ветками, отбрасывая такие же изящные и хрупкие тени.
Я шел, скрипя снегом и размышляя о природной гармонии и о морских свинках.
«Почему, – думал я, – так красиво и безупречно устроен мир и так нелепо устроены люди? Почему всё в природе естественно и гармонично, кроме человека? Хорошо, пусть морская свинка никогда не видела океанских просторов и даже не умеет плавать, но, может быть, моряком был ее дедушка? Может, он мечтал, чтобы его внучка унаследовала его просоленную морскими ветрами душу? И, в конце концов, разве это повод называть меня идиотом?»
Предаваясь этим печальным мыслям, я незаметно для самого себя дошел до автозаправки, уютно светившейся окнами ночного магазина. Я решил зайти внутрь и купить сигарет. Продавщица, еще молодая женцина, но с каким-то заранее усталым от всего на свете лицом, положила передо мной на прилавок пачку «Винстона» и куда-то уставилась сквозь меня.
– Скажите, – неожиданно обратился к ней я, – как по-вашему, морская свинка – это морское животное?
– Вы меня об этом спрашиваете? – удивилась продавщица.
– А вы здесь еще кого-нибудь видите?
– Но почему именно морская свинка? – немного нервно спросила продавщица.
– А что, эта тема для вас запретная?
– Так, – в ее голосе зазвучали металлические нотки, – вы собираетесь платить за сигареты?
– Да, – с горечью ответил я. – И дайте мне еще бутылку водки.
Уже на улице я сорвал с водочной бутылки закрутку и сделал большой глоток из горлышка. Затем еще один. Легче не стало, но сделалось безразличней. Я шел и пил на ходу. Изредка мне встречались прохожие и каждому из нах я предлагал выпить со мною. Одни шарахались от меня, другие с удовольствием соглашались, но стоило мне после выпитого завести с ними душевный разговор о морских свинках, почему-то обижались и уходили, прибавляя к уже заработанному мною «идиоту» новые интересные прозвища. Допивать мне пришлось одному, сидя на какой-то полузаснеженной скамейке и размышляя о человеческом несовершенстве.
Когда я вернулся домой, с трудом открыв дверь ключом и ввалившись в квартиру столь же невелечиственно, как я из нее выскочил, она спала в кресле под включенным торшером, а журнал с кроссвордом валялся на полу.
– Проснись, бесчувственная! – громко сказал я.
Она вздрогнула и открыла глаза.
– Стыдись, – продолжал я заплетающимся языком. – Я шляюсь, неизвестно где, мерзну и пьянствую с какими-то сомнительными личностями, а ты преспокойно спишь в кресле, и нет для тебя ничего важнее дурацких кроссвордов и нелепых морских животных из шести букв…
– Зачем ты напился? – поморщилась она. – Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты пьяный.
– Я напился… Потому что я свинья. Морская свинья… Запиши меня в свой кроссворд… Морским животным… Из шести букв… Ты не помнишь, сколько букв в моем имени?
– Тюлень, – проговорила она, улыбнушись.
– Пардон? – не понял я. – Какой тюлень? Ты снова обо мне? Тебе мало «идиота»?
– Морское животное из шести букв – тюлень.
– Это хорошее животное, – я одобрительно цокнул языком. – Тюлень – очень хорошее животное. Оно хлопает в ласты и крутит на носу мячик. У тебя нет мячика, чтоб я покрутил его на носу?
– Нет.
– Тогда позволь я похлопаю тебе в ласты. – Я попытался хлопнуть в ладоши, но промахнулся.
– Наклонись, – велела она.
– Зачем? – подозрительно спросил я. – Хочешь перейти от слов к действию? Хочешь мне надавать по моей тюленьей морде?
– Наклонись, говорю.
– Ладно, бей.
Я наклонился. Она поцеловала меня в лоб, положила мою голову себе на колени и погладила по мокрым от снега волосам.
– Гыыым, – издал я какой-то невнятный звук.
– Помолчи, – сказала она.
Но мне не хотелось молчать. Водка развязывала язык, а оттаявшие с мороза слова просились наружу.
– Почему мы так странно устроены? – пробормотал я. – Мы поругались из-за какой-то морской свинки и помирились, потому что я напился пьяным. По-твоему, это нормально?
– По-моему, – сказала она, – это нормально.
– Тогда нам нельзя разгадывать кроссворды. Никому нельзя разгадывать кроссворды. Кроссворды нужно запретить законом. Они отвлекают людей от чего-то главного.
– От чего, например?
– Например, от того, чтобы пить водку. Водка людей сближает, а кроссворды разъединяют. Пусси, я должен записать эту мысль.
– Какой же ты идиот, радость моя, – проговорила она на удивление необидно.
– Ага, – согласился я. – Знаешь что, зачеркни своего тюленя. Я понял – это тупое животное. В ласты хлопает, какие-то мячики на носу крутит… Пусси, я подарю тебе настоящее морское животное из шести букв.
Я приподнял голову с ее колен, встал на ноги, но тут же пошатнулся, рухнул на пол и застыл на нем, распластавшись. Надеюсь, она поняла, что я из последних сил попытался изобразить для нее морскую звезду.

Госпожа Ли

Никто не привязывается к людям сильнее, чем зубные врачи и адвокаты. К человеку, вернее сказать, к клиенту они прикипают, как клещ к месту укуса. Впрочем, зубные врачи если не бескорыстней, то преданней. Адвокат будет вас любить, пока не разденет до нитки. Как только с вас опадет последний лоскут одежды, его интерес к вам мгновенно улетучится. Стоматолог же нипочем не расстанется с вами – до тех пор, пока за вас платит больничная касса. Если вы не способны одарить его заказом на керамическую челюсть, он, скрепя сердце, согласится на заурядный кариес. Вынашивая мечту осчастливить вас зубным мостом, он, в конечном счете, не откажется удалить вам зубной камень. Стоматологи поразительны в своей противоречивости. Они восторгаются людьми с хорошими зубами, но любят людей с плохими. Они, как преданные жены, лелеют в душе недостижимый идеал, сталкиваясь изо дня в день с ничем не примечательным убожеством и его ничтожными проблемами.
Моим германским зубным врачом стала, как ни удивительно, китаянка со звучным именем Ли Чанг. В Германии она оказалась, выйдя замуж за венгра. Не спрашивайте меня, почему китаянке нужно выйти замуж за венгра, чтобы оказаться в Германии – я и сам в этом ничего не понимаю. Но когда китаянка лечит зубы еврею, это и называется глобализацией. Избрал я именно ее по вполне понятной причине: ее зубоврачебный кабинет располагался ближе остальных к моему дому. Судя по звучанию, госпожа Ли Чанг предпочла сохранить свое китайское имя и фамилию неприкосновенными от фонетических посягательств венгерских корней супруга. Муж ее, к слову сказать, работал в той же практике вторым врачом. Он был на пять лет моложе и на две головы выше своей миниатюрной жены, обладал незаурядной внешностью, и в том, как эта хрупкая, не слишком молодая и не очень красивая женщина прибрала его к рукам, ощущалась некая буддийская тайна с примесью дальневосточного колдовства. Силу этого колдовства я испытал на себе, сидя в зубоврачебном кресле в ее кабинете, когда госпожа Ли мелко пританцовывающей походкой вошла в него, склонилась надо мной и поющим голоском велела мне открыть рот. Рот мой открылся сам по себе, повинуясь не столько моей воле, сколько ее приказу. Маленькая госпожа Ли заглянула в него, рискуя провалиться туда целиком, что-то долго выискивала и выстуктвала металлической ложечкой и, наконец, вынырнув оттуда, объявила:
– Калиес.
– Что, простите? – не понял я.
– В низнем зубе – калиес.
– Может быть, – согласился я.
– Вы, навелно, любите сладкое? – поинтересовалась она
– Терпеть не могу.
– Напласно.
– Почему? – удивился я, меньше всего ожидая услышать такое от зубного врача..
Госпожа Ли улыбнулась, мечтательно сощурила и без того узенькие глаза и нежно, нараспев, протянула:
– Вкуусно…
Затем взяла в руки бормашину, насадила на нее сверло и проговорила всё с той же поющей интонацией:
– Отклывайте лот. Будем лецить.
Бормашина зажужжала. Еще никогда визгливый звук ее так не диссонировал с голосом дантиста. Они были словно инь и ян, слившиеся в едином процессе, в благородном поединке с коварным врагом кариесом, укрывшимся в крепости моего больного зуба. Наконец, бормашина умолкла, металлическая ложечка, звякнув, в последний раз коснулась заполненного дупла, запечатлев на нем пломбу, и нежный голосок госпожи Ли возвестил:
– Мозете сплюнуть.
Я послушно сплюнул.
– Плидете целез тли дня, – расрорядилась госпожа Ли.
– Зачем? – спросил я.
– Будем лецить дальсе. – Госпожа Ли заглянула мне в глаза и, расплывшись в цветущей, как лотос, улыбке, пояснила:
– Калиес.
За время нашего знакомства госпожа Ли при помощи китайских заклинаний и немецкой бормашины изгнала кариес из шести моих зубов. Когда заклинания не действовали, она изгоняла изо рта зубы, лишив меня семи, включая все зубы мудрости.
– Вот, – печально проговорил я, расставаясь с последним, – теперь я стану идиотом.
– Пацему? – поинтересовалась госпожа Ли.
– Вы же мне все зубья мудрости поудаляли!
Госпожа Ли плавно, точно под неслышимую музыку, покачала головой:
– В зубах мудлости нет.
– А что в них есть? – спросил я.
– Калиес.
– А в чем мудрость?
Честно говоря, я ожидал услышать в ответ нечто буддистки-парадоксальное, вроде того, что мудрость находится в районе пупка или скрывается в ногте большого пальца. Но госпожа Ли ответила еще парадоксальней, точнее сказать, нелепей:
– Кусайте побольсе сладкого.
– Зачем? – отропел я.
Ее глаза, как обычно, превратились в щелочки, а рот растянулся в улыбке и пропел:
– Вкууусно.
Госпожа Ли за эти годы совершенно не переменилась внешне, чего нельзя было сказать о ее муже. Молодой красивый высокий венгр явно постарел, подурнел и даже сделался как будто ниже ростом. Между ним и его женой по-прежнему существовала невидимая, но ощутимая связь, подчиняюшая с одной стороны и полностью подчиненная с другой. Однажды, придя лечить очередной зуб, я оказался не в привычном кабинете госпожи Ли, а в соседнем, где священнодействовал ее супруг, венгерский отпрыск Европейского Союза.
– Ну-с, – деловито сказал он, – посмотрим, что там у вас. Откройте рот пошире.
Мне вдруг стало скучно. Визит к зубному в одночасье превратился из мистерии в заурядную и не слишком приятную процедуру.
– А где госпожа Ли? – поинтересовался я.
– Болеет, – нахмурившись ответил ее муж. – Да вы не беспокойтесь, я дипломированный стоматолог и отлично знаю свое дело.
От этих слов мне стало еще скучнее.
– А что с ней? – спросил я. – Простудилась?
– Да нет… – венгр замялся, а затем выпалил решительно и даже как-то зло: – Зубы болят. Ведь говорил же ей, ведь умолял ее: Чанг, не ешь так много сладкого, ты же зубной врач, ты же должна понимать. Нет, только и знает что «вкууусно». Эти китайцы – как дети, честное слово. Когда они, как сейчас любят прогнозировать, будут править миром, имейте в виду, что нами правят дети.
– А приятно подчиняться детям? – неожиданно спросил я.
– Подчиняться вообще никому не приятно, – отчеканил венгр. – И довольно об этом. Откройте рот и молчите.
Он быстро, умело и совершенно безбольно просверлил и запломбировал мне два зуба, сосредоточенно глядя мне в рот и не говоря ни слова. Лишь в самом конце проронил:
– Вот и всё. Можете прополоскать рот и сплюнуть.
– Спасибо, – сказал я. – Когда мне снова приходить?
Венгр пожал плечами.
– Когда заболит, тогда и приходите. У вас были не в порядке два зуба, я их вылечил. Других аномалий я пока не наблюдаю.
– Доктор, а что у меня было с этими двумя зубами? – с какой-то непонятной и даже глупой надеждой спросил я.
– Как что? Кариес, естественно.
– Калиес, – поправил его я.
– Что, простите?
– Да нет, ничего.
– Вот и отлично. И мой вам совет – не ешьте сладкого. Оно отвратительно воздействует на зубы.
– А я люблю сладкое, – сказал я.
– Тогда выбирайте – либо бессмысленное потакание своим слабостям, либо нормальные здоровые зубы.
– Я подумаю, – пообещал я. – Передайте, пожалуйста, от меня привет госпоже Ли.
– Передам, – мрачно буркнул венгр. – Еще один совет, если позволите: никогда не ствьте экзотику выше компетентности. Вы из какой страны?
– Из Украины.
– Хм… Украина – это Россия?
– Украина – это Украина. Хотя, конечно, по-своему и Россия.
– Две сумасшедшие страны, – заявил стоматолог.
– Какие? Украина и Россия?
– Россия и Китай. Не дай Бог, если…
– Что поделать, доктор, – вздохнул я. – Мне всегда нравились так называемые сумасшедшие. А вам разве нет?
– Оставим этот разговор, – махнул рукою венгр.
– Оставим, – согласился я. – Так мне в ближайшее время можно не приходить?
– Если вы не собираетесь прямиком отсюда податься в магазин, купить коробку шоколадных конфет и слопать ее в один присест – можете не приходить. До свидания.
Больше года я не появлялся в китайско-венгерской зубоврачебной практике, где компетентность подчиненно соседствовалиа с экзотикой. За это время я по какой-то нелепой прихоти пристрастился к шоколаду, карамелькам и прочим сладостям. В конце концов, у меня зверски разболелся зуб, и я снова оказался в стоматологическом кресле. В кабинет всё той же легкой танцующей походкой вошла госпожа Ли.
– Здлавствуйте! – обрадованно сказала она. – Сто, зубы болят?
– Болят, – попытавшись улыбнуться, ответил я. – А у вас?
– Бывает, сто болят, а бывает, сто не болят, – ответила госпожа Ли. – Отклойте лот.
Я открыл. Она, как бывало, чуть ли не занырнула в него, а затем, вынырнув, заговорщецки подмигнула мне и осведомилась:
– Кусали соколад?
– Шоколад, – подтвердил я.
– Вкусно?
– Очень вкусно. А что у меня с зубом?
Госпожа Ли распустила на губах улыбку и тонко-тонко, нежно-нежно пропела:
– Калиес.
И чернеющее дупло в моем больном зубе, кажется, пропело ей в ответ.