ория: COLLEGIUM 25/2016

_______

* ГИМН ЦАРЮ СЛАВЫ

Прежде всех времен рожденный Сыне,
Исшедшее из уст Отчих Слово Изначальное,
Которое образовалось в недрах Премудрости Божией,
И, когда сотворяло вселенную,
Естество Отца распространяя,
Ничего извне не обнаружило, кроме глухих бездн.
И было это слово Аминь, сотворившее все во плоти.
Свет во тьме воссиял и распространился весьма.
И сгустился в звезды, образующие небесное воинство,
И небо было простерто, как временный шатер,
И землю посреди мира утвердил,
И ее, неказистую и пустую, украсил зеленью и радугой,
Великолепие Божие запечатлелось в море безбрежном
И в горах, чьи вершины сияют чистым снегом,
Перед зеницею солнца и оком луны.
И рай утвердил между Евфратом и Тигром,
И зверей всяких сотворил мирными и кроткими,
И Человека от праха земного вознес,
Чтобы он был владыкой прочим тварям.
Заповедал людям не есть от древа заветного,
Чтобы они сохранили себя от смерти и тлена.
И ширяет Духом Святым, где хочет, как ветер.
О, возлюбленный Иисус Человеколюбец!

 

«ЧТО ЭТО БЫЛО?..»

Я, по основному роду занятий, литературовед. Но, в отличие от многих коллег, понимаю «литературу» вовсе не как одно лишь художественное слово1. Литературой следует признать все, написанное литерами (буквами). Т. е., людям, на протяжении тысячелетий существования цивилизации, оказывалось необходимым многое, в том числе и созданное вовсе не по законам «Поэтики» Аристотеля. Иными словами, рядом с художественной существуют разные прочие литературы – политическая, научная, техническая и пр. Я бы обязательно добавил в этот ряд соединяющие в себе и установку на утилитарность, и поэтический угол зрения, сакральные тексты, у нас традиционно игнорируемые, – благодаря мощной инерции просветительско-классицистических предрассудков в нашей секуляризированной культуре. А ведь Библия и святоотеческое наследие – единственный прочный фундамент огромного корпуса и художественных, и не-художественных текстов, созданных со времен христианизации Руси; во всяком случае, влияние уже давно иссякшего языческого фольклора куда более скромно. Христианство стало, если угодно, нашей античностью; через него ощущались и вавилонские, и египетские, и греко-римские культуротворческие импульсы. Именно библейский подтекст превращает позднейшее произведение об обыденности в величественное обобщение. Поругание Сони Мармеладовой у Достоевского было бы беспросветно ужасным, если бы не состоялось с шестого по девятый час – година крестной смерти

_______

1 См. детально: Абрамович С. Зміст і складові поняття «література»як актуальна науково-методологічна проблема / Семен Абрамович // Абрамович С. Статті про літературу. – К. : Видавничий дім Дмитра Бураго, 2015. – С. 6–12.

Христа! и не было бы оплачено тридцатью целковыми-сребрениками – той самой евангельской акелдóмой, ценой крови…

Увы, завет Буало отказаться от Библии выполнялся у нас едва ли не более усердно, чем во Франции. Вместе с ней, к ужасу людей небезразличных, вроде злополучного Шишкова, из кареты современности уже к началу ХІХ века был выброшен церковнославянский язык, начавший в новой литературной системе обозначать как бы уже некоторое скудоумие и духовную заскорузлость; церковнославянские цитаты стали рвать из старых текстов на потеху просвещенной публике пародисты и сатирики. А в начале века ХХ-го церковнославянские речения уже производят на многих такое же впечатление, какое производит на быка красный плащ тореадора – укажем на Маяковского. И не на одного Маяковского. «Еще древние порицали тех, которые, женясь, не берут приданого (Ихтиозавр, XII, 3)» – это Антоша Чехонте.

Но вот у зрелого Чехова появляется образ умершего в самую ночь на Пасху (т. е., по народному представлению – праведника) странноватого монаха Николая, упоенно сочинявшего в келейном уединении великолепные акафисты на древнем языке своей Церкви, хотя братия сомневалась и даже за грех сие почитала (рассказ «Святою ночью»). Впрочем, в монастыре царит некая всеобщая глухота к священному слову; в ходе всенощной ни один из присутствующих в храме не вслушивается в то, что читается и поется в честь Воскресающего Спасителя: «Возведи окрест очи твоя, Сионе, и виждь: се бо приидоша к тебе, яко богосветлая све­тила, от запада, и севера, и моря, и востока, чада твоя» – «ни один человек не вслуши­вался в то, что пелось, и ни у кого не захватывало дух»2. Понимает красоту этого слова лишь такой же маргинал, как и покойный непризнанный поэт, его друг Иероним: «Нужно, чтоб всё было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего. Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил. В богородичном акафисте есть слова: «Радуйся, высото, неудобовосходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино, неудобозримая и ангельскима очима!»3. В ком же тут «душа жива», а в ком – обугленная?

_______

2 Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30-ти т. – М. : Наука, 1974 –1982. – Т. 5 С. – Сс. 98, 101.

3 Там же, с. 97.

В наши дни всерьез пробовал писать духовные тексты (на современном русском языке), кажется, один покойный Сергей Аверинцев, которого, впрочем, в конечном итоге опасливо включили в список еретиков. Никак не претендуя встать в ряд с Аверинцевым, я ощущаю себя скорее Тредиаковским, «трудолюбивым филологом», в юности основательно погруженным в мир «глубокословныя славенщизны». Сочиненный мною «Гимн Царю Славы» есть, прежде всего, возвращение долга памяти и любви моей покойной бабушке Анне Федоровне Лудченко, неграмотной украинской крестьянке, истово молившейся наизусть на церковнославянском. Она передала мне и некоторое знание этого языка, и тех идей, проводником которых ему судила стать история.

Кроме того, меня всегда глубоко интересовали «изначальные» тексты о сотворении мира, в которых неизменно обнаруживалось исконное единство человеческого рода и смутно ощущаемый единый источник его древнейших преданий. Занятия же наукой, в частности – воистину восставшей у нас из гроба теологией, обострили мой интерес к текстам типа месопотамского космогонического гимна «Энума элиш» («Когда наверху»). При этом «наив­ное» начало Ветхого Завета, в чем-то перекликающееся с этим древним шумеро-аккадским источником, удивляет еще и своим явственным внутренним параллелизмом с остросовременной астрофизической теорией Большого Взрыва (отделение света от тьмы с последующим формированием материи из частиц фотонного поля). Удивительно еще и то, сколь полно, глубоко и остроумно был истолкован более чем через тысячу лет основной тезис книги Брейшит (Бытия) о Слове, сотворившем мир, в концепции Христа, что трудно улавливается современным сознанием. Мы привыкли воспринимать Богочеловека в одной лишь ипостаси телесного воплощения «по человечеству» – как кроткого проповедника, замученного на кресте. Но, начиная с Иоанна Богослова, родственника и любимого ученика Иисуса, автора 4-го Евангелия (и, конкретно, знаменитой формулы «В начале было Слово»), который адаптировал античное учение о Логосе, исконное «монадное» понимание библейского Бога усложняется представлением о Его троичности. Отцы Церкви, вслед за 4-м евангелистом, увидели в Иисусе из Назарета нечто большее, чем Сына Человеческого: они неустанно подчеркивали, что Он еще и Υιὸς του Θεoὺ, Сын Божий. А именно – Предвечное Слово Божие, рожденное в недрах Божества, отделившееся от Его уст и сотворившее в начале времен самоё материю как таковую, Трансцендентному Богу внеположную. В отличие от языческих представлений об извечности и неисчерпаемости Материи, будто бы довлеющей самой себе, мир возникает, по Библии, «из ничего» (exnihilo); точнее – מאין (меаи́н), «без», или «из-за отсутствия» <материи>; употреблено тут и слово שבלת (шиболéт) в значении «бездна». Есть здесь, впрочем, и некоторая непроясненность, заключающаяся в том, что «дух» в гебрайском языке – женского рода: רוח (руáх, т. е. «душа»); отсюда רוח   אלהי – Руáх Элохи́м (Дух Божий); в апокрифическом Евангелии евреев содержится утверждение, будто Дух Святой был Матерью Иисуса. Это придает представлению о св. Троице еще большую всеохватность4, хотя именно данный момент становится впоследствии (в частности, у некоторых сегодняшних протестантских теологов) исходным пунктом для весьма рискованных утверждений о «женской природе» библейского Божества. Мне хотелось все это как-то уяснить и акцентировать, более того, гармонизировать – в рамках единого текстового истолкования.

_______

4 Еп. Александр, автор «Православного Катихизиса» (именно так пишется это слово в нашей церковной традиции, С. А.), подчеркивает, не вдаваясь в глубины, что св. Троица есть семья.

Вместе с тем, все эти интеллигибельно-космогонические бездны служат в начале Библии только фоном для придания необычного масштаба такому особому творению, как Человек, являющий собой Образ Божий (т. н. «христианский антропоморфизм»). И мир здесь увиден глазами юного Адама, несколько косноязычно нарекающего имена вещам, но вместе с тем еще и как бы изумленного своим даром говорения, который делает его подобным Творцу. Мне хотелось передать, а в чем-то даже, может, развить, и библейское ви́дение космизма миротворения, и ощущение его первозданной свежести, новизны, и тот дух мощи, любви и свободы, которым пронизаны первые страницы книги Бытия.

Церковнославянский язык с его архаической силой и экспрессией представился мне здесь неплохим материалом, который не был в Новое время реализован в словесном художестве, оказался вытеснен живыми восточнославянскими языками. Между тем ранние восточнославянские гуманисты, в условиях неразвитости языка родного, национального, возлагали на церковнославянский немалые надежды. Острожский ученый ХVІ-го века Герасим Смотрицкий пытался даже имитировать в его поле «стих иройский или шестомѣрный», т.е., гекзаметр, создав незаметно для себя (или сознательно?) неповторимое синкретическое единство Христа и Аполлона:

Сарматски новорастныя Мусы стопу перву,
Тщащуюся Парнасъве обитель вѣчнузаяти,
Христе царю, прийми: и благоволив, Тебе с Отцемъ
И Духомъ Святымъ пѣти учи россійскій
Родъ наш, чистыми мѣры славенски<г>Vмны…

Но стихосложение в античном смысле языку Библии чуждо: стих тут – ритмическо-семантическая единица сугубо прозаического и чаще всего риторико-дидактического по своей природе текста. С другой стороны, в Библии немало и отчетливо поэтических моментов, хотя изучение специфики выражения поэтического мироощущения в гебрайском тексте (задача, поставленная еще Гердером) у нас находится пока в зачаточном состоянии. Нам искони ближе «славянская» Библия, на которой строилась вся отечественная культура. И хотя бы уж уяснить для начала, как воспринималось Писание сквозь эту призму, – дай Бог силы…

Словом, quod scripsi, scripsi…

Декабрь 2015