І

Казалось бы, ясно же сказано: «Сказка ложь, да в ней намек!» Как еще яснее и проще сказать читателю, что пушкинские сказки – не только для детей, но и для взрослых, что это зашифрованные послания: «Добрым молодцам урок». Кто разгадает эти намеки – тот и молодец, в смысле – молодéц.

Подумаем, а что могут скрывать эти месседжи и от кого? Наверное, во-первых, какую-нибудь политическую крамолу – от цензуры, от тайной полиции, от самого царя. Во-вторых, возможно, какие-либо нелицеприятные суждения о друзьях или знакомых, которые, не ровен час, могли бы закончиться дуэлью. Наконец, в-третьих, кое-что, по-видимому, автор утаивал и от потомков, от нас.

Последнее выглядит парадоксом. Зачем тогда вообще писать? В этом-то вся и тонкость – одновременно вроде бы и сказать, но и как бы не сказать. Поэт не властен в том, что транслируется через него, но он волен корректировать поэтическую трансляцию, избирая ту или иную форму. Только бы не промолчать. Промолчать для поэта – это риск замолчать навсегда. В следующий раз Аполлон может и не потребовать его к священной жертве.

А теперь поразмыслим, что именно могло побудить автора таиться от далекого, неведомого читателя? Очевидно, только славное имя поэта. Пушкин с чрезвычайной щепетильностью относился к своей литературной репутации. Если какое-то его сочинение представлялось ему недостаточно безусловным, он укрывался за псевдонимами, вымышленными рассказчиками и т.д. В некоторых случаях он отдавал свой сюжет с заключенным в нем тайным смыслом какому-нибудь молодому автору, после чего ему оставалось лишь подредактировать написанное. Так появились квазипушкинские произведения – «Уединенный домик на Васильевском» (1829) Владимира Титова, «Ревизор» (1836) и «Мертвые души» (1842) Николая Гоголя. В этом же списке сказка «Конек-горбунок».

Не спеши возражать, благоразумный читатель! Это только присказка – сказка впереди.

 

* * *

Жизнь знаменитого сказочника Петра Ершова, если убрать скучные подробности, похожа на сказку. Притом как раз на ту единственную сказку, которая сделала его знаменитым. На первый взгляд, что ж тут странного? Разве не о себе пишут и другие писатели – Пушкин, Гоголь, Лермонтов?.. А странность в том, что наш сказочник, похоже, не догадывался об этом сходстве.

Что ж, бывает и такое. Это когда в произведении бессознательно выражается архетип судьбы. Писатель вроде бы и не ведает, что творит, ему кажется, что он свободно отдается полету своей фантазии, – а на бумаге выходит, что он пишет донос на самого себя, выдавая свои самые сокровенные секреты. Но в нашем случае судьба не просто выразилась – она отразилась, как в зеркале, и показала язык.

Родился Ершов, как и герой этой сказки, в селе, а затем, как и герой, оказался в столице – вместе со старшим братом стал студентом Петербургского университета. Правда, в сказке у героя два старших брата, но так положено в сказках. Конечно, эти биографические данные не такие уж и особенные, чтобы из них составлять сказочный сюжет, а вот что действительно было замечательным в его жизни, так это знакомство с Пушкиным, который поистине стал его «коньком-горбунком».

При таком раскладе возникает резонный, хотя и не очень деликатный вопрос: выходит, извините, Петр Павлович – дурак? Мог ли он такое сам о себе сказать?

Когда профессор Плетнев прочитал своим студентам первую часть «Конька-Горбунка», а потом объявил, что автор находится среди них, они были изумлены. Уж от кого-кого, а от Пети Ершова они такого не ожидали. По воспоминаниям, он был способен выучить только один экзаменационный билет, который каким-то чудесным образом ему и попадался. Не иначе, как и в этом деле, горбунок помогал.

Наверное, насмешки были частыми, если он сделался, по его же признанию, «страшно обидчив». Ему казалось, что и Пушкин над ним смеется. Пусть психологи объяснят, ну что было обидного в словах поэта, о которых много лет спустя вспоминал Ершов:

– Да вам и нельзя не любить Сибири, – во-первых, – это ваша родина, во-вторых, – это страна умных людей1.

Ему бы поддержать разговор, а он обиделся. Только потом сообразил, что Пушкин декабристов имел в виду.

Человек с такими заторможенными способностями и невыдающимся умом, лишенный самоиронии и саморефлексии, вряд ли сочинит столь изящную сказку о самом себе. А вот сама ситуация их знакомства могла заронить зерно замысла в живое и озорное воображение его гениального собеседника.

Да что там ситуация, достаточно сравнить сказку «Конек-Горбунок» с другими сказками Пушкина и с другими сочинениями Ершова, чтобы понять, кто мог и кто не мог ее написать.

И ведь сравнивали! Бессчетное число раз сравнивали и находили разнообразнейшие сходства – сюжетные, стилистические, ритмические, аллюзийные и т.д.

Чуткий и проницательный Белинский сразу же почувствовал, что «Конек-Горбунок» – подделка, и даже уточнил, что подделка такого же рода, что и сказки Пушкина: имитация народности, хотя и мастерски исполненная2.

Должно быть, на эти очевидные стилевые особенности автор и рассчитывал, не утруждая себя излишними пояснениями. Именно об этом пушкинская эпиграмма под примечательным названием «Exungueleonem» («По когтям льва»):

Недавно я стихами как-то свистнул
И выдал их без подписи моей;
Журнальный шут о них статейку тиснул,
Без подписи ж пустив ее, злодей.
Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз3.

И что же? И ничего. Делались глубокомысленные заключения о влиянии, преемственности, общей народной почве и т.д., выискивались достоинства в других сочинениях сказочника, написанных после «Конька-Горбунка», но известных и интересных разве только самим исследователям, а то, что в пушкинском произведении Ершова виднелись когти, а в беспушкинских торчали уши, никто почему-то не замечал. А если выражаться не фигурально, а образно, то эти опознавательные уши, как бы в насмешку и в назидание, вставлены и в сказку, причем на самом видном месте – ими наделен Конек-горбунок. Смотри, читатель, и задумывайся, не твои ли?

Что ж, такова особенность академического взгляда – надев очки и вооружившись лупой, разглядывать едва заметное, но не замечать порой очевидное. Пожалуй, только этим, исключительной ученостью и избыточной информированностью можно объяснить, почему почтенные пушкинисты и увлеченные ершоведы за более чем полтораста лет пристального вчитывания в текст «Конька-Горбунка» не рассмотрели того, что увидел исследователь-любитель Александр Лацис.

Его догадку поначалу даже не удосужились опровергать – сразу зачислили в разряд «сенсационного литературоведения»4. Да и сам автор сенсации не имел на этот счет никаких иллюзий. На предложение редактора послать статью в ИМЛИ или ИРЛИ, он ответил: «Неужели вы серьезно верите в способность пушкинистов открыто признать, что несколько их поколений “прохлопали” две тысячи Пушкинских строк?»5 Когда же одного из сотрудников ИМЛИ, известного пушкиниста В. Непомнящего все-таки спросили напрямую, что он думает о гипотезе А. Лациса, он ответил: «Выдумку нельзя опровергнуть, по крайней мере, Институт мировой литературы и Пушкинская комиссия этим заниматься не станут»6.

Тем не менее, некоторые из коллег (Н. Тархова7, Т. Савченкова8), отвлекшись от более важных дел, все же выступили с опровержениями:

во-первых, есть письма Ершова к издателям, а если он их писал, то, стало быть, имел на это юридическое право;

во-вторых, есть письма профессора Плетнева, где он высоко оценивает стихи и прозу Ершова;

в-третьих… Да, собственно, и все. Потому что все остальное зависит от того, как посмотреть. Впрочем, и на эти письма тоже.

Чаще шли в ход неакадемические аргументы – благородное негодование, пренебрежительная ирония, язвительная насмешка и т.п. Обычная, казалось бы, текстологическая проблема, которая должна разрешаться спокойно, без унижений и оскорблений, с аргументами в руках, и в разрешении коей должны быть заинтересованы все стороны, воспринимается как посягательство на национальное достояние («всякими несуразными выдумками придать гнилой и сомнительный вид значительным явлениям нашей истории и культуры»9), как природный катаклизм («на славное имя Ершова <…> набежала тень»)10 и т.п.

Обычному читателю, если он вдруг задумается на этой методологической развилке, между академическим и сенсационным толкованиями, не зная, кому верить и чему доверять, коллективу профессионалов или одинокому любителю, следует посмотреть шире, чтобы понять: никакой такой развилки нет. А есть просто факты, и есть способы их рассмотрения. Чем больше фактов и чем они точнее, подробнее, отборнее, тем яснее картинка. Кто увидит их ясно, тот и профессионал.

Хрестоматийная картинка выглядит так: одаренный студент на скучных лекциях, развлекая себя, пишет сказку, которую потом показывает профессору, после чего восхищенный профессор знакомит юного сказочника с самим Пушкиным, и восхищенный классик произносит: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить»11.

Иначе увиделась эта история А. Лацису. Ему представилось, что профессор Плетнев, пропиаривший своего студента, сам все и придумал. С одной стороны, хотел помочь ему материально (как раз в это время, в 1833 году, у Ершова неожиданно умер отец), с другой же – таким образом помогал и своему другу Пушкину, потому что, во-первых, при прохождении сказки под именем опального поэта она бы подверглась тщательнейшему досмотру, и, как показали последующие запрещения, вряд ли бы прошла, а во-вторых, тут был и деликатный момент – Александр Сергеевич при такой комбинации мог бы утаить гонорар от супруги Натальи Николаевны. Этим объясняется и восхищение поэта, только не собственной сказкой, а суммой сделки. И тогда его фраза о завершении карьеры сказочника могла означать, наоборот, намерение ее продолжить, но под чужим именем.

Разумеется, непосредственным участником этой авантюры должен быть издатель, а это не кто иной, как Александр Филиппович Смирдин. За первое издание «Конька-Горбунка» он заплатил Ершову 500 рублей ассигнациями – огромный гонорар для начинающего автора. Но если бы сказку публиковал Пушкин, которому Смирдин платил по 10 рублей за строчку, сумма составила бы 23 тысячи! Вот ее-то, как полагают исследователи, Александр Сергеевич и получил (за вычетом 500 рублей); но, скорее всего, не сразу, в рассрочку, потому что за последующие переиздания Смирдин почему-то никому не платил.

Косвенным подтверждением осведомленности Смирдина может служить его свидетельство, зафиксированное П.В. Анненковым, что первые четыре стиха этой сказки принадлежат Пушкину, «удостоившему ее тщательного просмотра»12. Кроме того, в коллекции писательских автографов книгоиздателя, судя по его собственноручной описи, был и такой: «Пушкин Александр Сергеевич. <…> Заглавие и посвящение „Конька-горбунка“»13. Эта рукопись утрачена, но и утраченная, она воспринимается как следование правилу, высказанному в пушкинском «Разговоре книгопродавца с поэтом»: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».

Продавая рукопись, поэт, по-видимому, не собирался предавать свое вдохновение и полностью отказываться от своего авторства. Наоборот, он всячески обозначал свою причастность – ритмикой, образностью, прямыми отсылками на свои произведения (в «Коньке-Горбунке» упоминаются царь Салтан, остров Буян, спящая царевна и др.). Возможно, в утраченном посвящении был спрятан ключ к прочтению; может, оттого он и был утерян.

Впрочем, и оставшихся подсказок было предостаточно, и главная среди них – сама сказка, ее сюжет, в котором отразились взаимоотношения мнимого и подлинного авторов – «дурака» и «горбунка». Подсказок, ясное дело, должно быть больше, чем может быть утрачено или не замечено, вот они и разбросаны повсюду: и в самом тексте, и за его пределами – дразнят, дурачат, подмигивая нам лукаво. Так, среди пушкинских рукописей есть забавный автопортрет – в виде уродливой лошадки с бакенбардами, рядом с обычными конями.

Погоди, читатель, протестовать, это тоже все еще присказка, а сказка – впереди.

 

* * *

Как обычно поступает автор, поймавший свою жар-птицу? Тот же Пушкин – получив первое признание, укрепляет его новыми, все более зрелыми творениями. А как поступил Ершов? В расцвете славы уезжает из столицы – на родину, в Сибирь. Там он пытается что-то писать, даже печатается в столичных журналах, но ничего, что могло бы умножить его славу или хотя бы подтвердить литературную репутацию, у него не выходит.

Тогда он берется редактировать «Конька-Горбунка». Лучше бы он этого не делал. Сам же, своими руками, передал в руки текстологов явные улики своей посредственности. Впрочем, большинство текстологов как раз полагают, что стало намного лучше, чем было.

Не будем спорить о вкусах. Не будем даже, соблюдая презумпцию невиновности, категорически утверждать, что было – у Пушкина, а стало – у Ершова. Скажем иначе, мягче, корректнее: было – как в сказках Пушкина: легко и просто, а стало – не совсем так.

Было:Стало:

Не на небе – на земле… Против неба, на земле…
Взяли хлеба из лукошка Принесли с естным лукошко
Ты поди в дозор, Ванюша Побегай в дозор, Ванюша
Крепко за уши берет Уши в загреби берет
Кобылица молодая, Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая…Очью бешено сверкая…

Сличая первую и позднейшие редакции, исследователи отметили появление в них таких слов и выражений: «Чудо разом хмель посбило», «Натянувшись зельно пьян», «Некорыстный наш живот», «Починивши оба глаза», «Кто-петь знает, что горит», «переться», «с сердцов» и т.д.

А еще почему-то (неужто и впрямь обиделся?) Петр Павлович стал в сказке, где можно, вычеркивать слово «дурак», заменяя его достойным и пристойным «Иван». А поскольку «дурак» рифмовался со словом «армяк», то пришлось героя переодеть в «кафтан»14.

Исправив таким образом первоначальный текст и добавив к нему еще треть, Ершов, уже на правах автора, решает переиздать сказку. Естественно, не у Смирдина. Но, что тоже естественно, и не в обход Плетнева, которому был обязан своей славой. В 1851 году он пишет профессору:

Книгопродавец Крашенинников снова сделал мне предложение об издании «Конька» по исправленной рукописи, которая теперь цензируется. Я писал к нему, чтобы он доставил Вам рукопись и всякое Ваше замечание исполнил бы беспрекословно15.

Так мог написать бывший студент своему учителю. Но мог ли так написать художник, который лучше любых профессоров и критиков знает, что и как должно быть в его тексте?

Обращался Ершов и к Сенковскому, еще одному фигуранту этого дела – как-никак редактор «Библиотеки для чтения», публикатор первой части «Конька-Горбунка». Обычно едкий и язвительный, он написал к ней удивившее многих предисловие, превознеся до небес юного автора, да и потом, когда автор стал знаменит, охотно публиковал его cтихи. И что же?

Не хочется ничего обидного говорить об уме и сообразительности нашего сказочника, назовем это наивностью, но все же призадумаемся: он что, не знал, что такое журнальная конъюнктура? Он что, всерьез полагал, что все критики пишут то, что думают, и думают то, что пишут? Не хочется ничего худого говорить и о редакторе, но когда поиздержавшийся и уже не юный автор вздумал через посредника робко напомнить, что за свои публикации ему следовало бы получить какой-никакой гонорар, то прозвучал сухой и резкий ответ: «Ничего не следовало получить, и не будет следовать»16. Такое непочтение, полагает расследователь А. Лацис, наводит на мысль, что Сенковский, возможно, был в курсе этой авантюры и даже в доле.

Уязвленный Ершов запальчиво пишет приятелю, что Пушкин так никогда бы не поступил (хотя, казалось бы, причем здесь Пушкин?), что высокая должность инспектора, которая ему пожалована, получена вовсе не по протекции Сенковского, как тот хочет представить, включив ее в счет гонорара (опять же, постороннему должно быть непонятно, причем здесь должность, если речь о гонораре?). А. Лацис объясняет эту странность тем, что, возможно, и отъезд Ершова из Петербурга в Тобольск, и последующее получение им должности инспектора, а затем директора гимназии и дирекции училищ Тобольской губернии, были частью общей договоренности.

Сложнее сказать, был ли среди подельников в этой истории еще один знаменитый сказочник и высокопоставленный поэт – Жуковский. В 1837 он приезжал в Тобольск, сопровождая будущего наследника престола Александра II. Естественно, увиделся с Ершовым и даже рекомендовал его Александру, сказав: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири»17. Действительно ли не понимал?

Для тех, кто в теме, все было очень даже понятно. Свое соседство на одной книжной полке с классиками нужно подтверждать не только новыми произведениями, но и уровнем интеллекта, дискурсом общения, стилем жизни. Поэтому, только уехав подальше от столицы, Ершов сохранял шанс остаться в статусе самобытного классика, пусть и автором одного произведения – как Радищев или Грибоедов.

Некоторое время Петр Павлович еще пытается доказать себе и миру, что он что-то значит и сам по себе, но постепенно до него доходит, что чудесная сказка его жизни закончилась. «В страшной хандре», как он потом объяснял18, он сжигает свои и чужие рукописи. Если он хотел скрыть улики, то он это сделал: ни одной пушкинской строчки в его архиве не сохранилось. Но именно это отсутствие стало уликой, хотя и косвенной. Уничтожить автографы Пушкина, которые уже тогда были бесценны, – для этого должна быть очень веская причина!

Но Ершов, по-видимому, был скорее недалек, нежели расчетлив. И, наверное, не только обидчив, но и совестлив. Русская сказка обернулась русской тоской, с которой он пытался совладать тоже по-русски – топить ее, треклятую, в пьянстве.

Стоит лишь представить: несовпадение с собой, со своей судьбой – как с этим жить человеку, если он честен? И ладно бы это были только внутренние дела, а то ведь что внутри, то и снаружи: одежка не по росту, почет не по чину – самозванство, которое рано или поздно раскроется… От людей-то можно до поры до времени что-то скрыть, а от себя? Шутка затянулась, и теперь это уже не шутка.

Обратился к Богу. Построил церковь. А кто еще его поймет и простит?

 

* * *

Как ни сказочна гипотеза А. Лациса, но у нее нашлись сторонники, и весьма не дети:

Вадим Перельмутер – литературовед, работавший в 70-е гг. литературным редактором «Литературной учебы», куда А. Лацис, начинающий исследователь, хотя и поздновато начинающий – в 70 лет, принес свои первые работы19;

Владимир Козаровецкий – литературный криптограф, который не только продолжил дело А. Лациса, но и довел его до логического завершения: подготовил и издал «Конька-горбунка» под именем А.С. Пушкина20;

Наталья Дардыкина – критик, поддержавшая версию Лациса-Козаровецкого и добавившая к ней собственные наблюдения21;

Леонид и Розалия Касаткины – лингвисты, которые, произведя диалектологический анализ сказки, пришли к однозначному выводу: «Такую сказку с таким количеством псковских диалектизмов тогда не мог написать никто, кроме Пушкина»22

А еще примкнувшие к ним С. Шубин23, Е. Шувалова24 и др. Это уже не один в поле воин, а целая дружина, пусть небольшая, но растущая, которую все труднее не замечать. Спросите: что они могут против конницы решительных ершоведов и бесчисленной рати пушкинистов, против партизанских атак патриотично настроенных журналистов, блогеров и просто читателей? Ответим: ничего. Впрочем, как и те этим. Литературные споры заканчиваются известно чем: ничем. Однако есть высшая небессмысленность в таких противостояниях – они словно раскалывают посмертную маску поэта, становящуюся от нескончаемой череды почитаний и осмеяний то ритуальной, то карнавальной, и обнаруживают сквозь ее трещины живое лицо…

Впрочем, наша присказка, кажется, затянулась, пора бы приступать к сказке.

ІІ

Если все перечисленные доводы не кажутся недоверчивому читателю убедительными, тогда остается последний: прочитать сказку так, как если бы она была пушкинская. Если ничего пушкинского в ней не откроется, значит, «Конек-горбунок» всецело принадлежит Ершову.

Горбунок. Название сказки указывает, что ее центральный образ – «конек-горбунок». Вряд ли стоит сомневаться, что двойной горб этого странного конька – не что иное, как сложенные крылья. Иначе говоря, это поэтический конь, из той же породы, что и античный Пегас, только со своими особенностями – маленький («три вершка») и неказистый («с аршинными ушами»).

Логично предположить, что два других коня, рожденные, как и горбунок, от той же молодой кобылицы, тоже поэтические. Они прекрасны, но не летают.

Это одна из главных поэтологических мыслей Пушкина, выраженная в его трагедии о двух типах творчества – крылатом и бескрылом. Вспомним, в каких выражениях Сальери определяет свое различие с Моцартом:

Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!25

Похоже, сказка о Пегасе-горбунке – тоже о творчестве, а сам летающий конек – аллегория творческого вдохновения.

Три брата. Три коня служат трем братьям, и если это поэтические кони, то, стало быть, их наездники – это не просто братья, а поэты.

Счастливый обладатель крылатого коня – это, понятно, Пушкин. Потому и конек ему под стать – маленький и некрасивый. А если кого-то смущает, что поэт оказывается в роли дурака, так ведь, по его же представлениям, «поэзия должна быть глуповата»26.

Средний брат – Гаврила, о котором сказано: «и так и сяк». По-видимому, это непосредственный поэтический предшественник Пушкина, благословивший его на это поприще, Гаврила Державин, о котором его преемник высказался так: «Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый…»27.

Ну, а старший брат, самый умный, – это, должно быть, Михайло Ломоносов. Назвать его именем прототипа было бы слишком очевидно, да и не рифмовалось бы с Гаврилой. Ломоносова, ученого и реформатора, Пушкин оценивал так: «Уважаю в нем великого человека, но, конечно, не великого поэта»28.

Два старших брата, похитив коней, отправляются на ярмарку, чтобы их продать, но Иван на своем горбунке мигом их настигает. Этот эпизод следует понимать, по-видимому, как аллегории непоэтического использования поэтического дара Ломоносовым и Державиным и как свободное пушкинское перемещение в поэтическом пространстве.

Мы не знаем, может, и была в тайных помыслах Пети Ершова дерзкая мечта встать вровень с гигантами минувшего века и встроиться в ряд великой литературной преемственности. А вот Пушкин, не оставляя нам поводов для сомнений, публично явил свое видение осевой линии русской литературы, когда вослед «Памятникам» Ломоносова и Державина, воздвиг свой exegimonumentum, с обоснованием своего права на место в этом ряду.

Судьба ли так распорядилась или сам автор, знавший свою судьбу, но акт поэтического самоутверждения совершился достойно и даже с некоторым трагическим изяществом: пушкинский «Памятник» был написан в финале творческого пути (1836) и найден среди бумаг поэта как особого рода завещание. Но если допустить, что «Конек-горбунок» написан тем же пером, то это будет означать, что авторское подведение итогов началось раньше – по меньшей мере, за два-три года до гибели.

Спальник. Фигура Спальника, чинившего козни Ивану-Дураку и измышлявшего для него все новые губительные задания, бросает тень на главного преследователя поэта – графа А.Х. Бенкендорфа, начальника Третьего отделения. Можно было бы согласиться с такой трактовкой, если бы не маленькая сюжетная неувязка, возникающая при этом: Пушкин никогда не возглавлял Третье отделение и вообще не занимал постов, которые занимал Бенкендорф. А Спальник в сказке злобствует на Ивана именно потому, что тот занял его место.

Конечно, сюжетные перипетии, тем более сказочные, могут быть и целиком вымышлены, но прежде чем так думать, посмотрим, на всякий случай, не было ли в ближайшем царском окружении кого-то, чье место занял бы Пушкин.

Смотрим и удивляемся: неужели Жуковский?! Но ведь он сам уступил Пушкину место первого поэта и даже письменно это зафиксировал: «По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе»29. А то, что непокорного Пушкина, как и строптивого Ивана-Дурака, высылали вон из стольного града, так разве придворный поэт в том виноват? Наоборот, всячески содействовал его возвращению. Хотя и полагал, что поделом. Так и объяснял ему, без обиняков, как это принято между друзьями, руководствуясь высокими духовными понятиями: «…я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности»30.

Вот какой он был, Василий Андреевич: высокодуховный и принципиальный. Но так ведь и Спальник в сказке постоянно божится (47)31, поминая то Христа (47), то святой крест (43), а Ивана-дурака называет: «Мой дружочек» (61).

Может, мы чего-то не знаем или не понимаем в их отношениях?

Жар-птица. Пытаясь избежать трудностей, умные братья прибегают к хитростям. Бесхитростный же Иван честно отправляется в дозор и в награду находит перо жар-птицы, а потом ловит и саму птицу. Тут все вроде бы понятно: перо – эмблема творчества, а эпитет «жар» – главнейшая черта пушкинской поэзии, призванной «жечь сердца людей».

Правда, могут возникнуть вопросы: почему жар-птиц целая стая? Почему они ловятся на пшено и вино? Почему в сказке два символа творчества – птица и конь?.. Отвечая на них, можно порассуждать о многоразличиях природы творчества, о его стимулах, о различии талантов и гения и т.д. А вот что может поставить читателя в тупик, так это обращение к жар-птице, которую он собирается продемонстрировать царю:

Вот Иван мешок на стол:
«Ну-ка, бабушка, пошёл!»32

Бабушка?! Если это не оговорка, тогда все придется понимать очень конкретно: жар-птица – это бабушка, рассказывающая сказки. Или даже еще конкретнее: это бабушка, рассказавшая автору сказку о «Коньке-Горбунке».

Если автор Пушкин, тогда эта «бабушка» – его няня Арина Родионовна. Если же автор Ершов, тогда это безымянные «рассказчики», у которых он, по его словам, взял сказку «почти слово в слово»33.

Так чья же бабушка явлена в «Коньке-горбунке»?

В пользу Арины Родионовны говорят два-три осторожных соображения:

— среди сказочных сюжетов, из которых составлен «Конек», есть и такие, которые именно она рассказывала Пушкину (например, о царе Салтане);

— про нее известно, что она любила выпить (это ведь к ней обращены бессмертные слова поэта: «Выпьем с горя; где же кружка?»34), так что, может, для того и потребовалось заморское вино, чтобы привлечь эту птицу;

— наконец, созвучие: Жар-птица – Арина.

В пользу безымянной ершовской сказительницы тоже есть довод, и довольно веский:

— в редакции 1834 года нет «бабушки», она появляется в 4-й редакции, в 1856 году, т.е. после смерти Пушкина.

Впрочем, и безусловным этот довод нельзя считать, поскольку, готовя переиздание, Ершов не только исправлял его и дополнял, но и восстанавливал исключенное цензурой.

Еруслан. Если какой-то эпизод кажется странным, не обязательным для внешнего сюжета, значит, скорее всего, он нужен для сюжета внутреннего, неявного. Скажем, ну для чего читателю чуть ли не библиографическое описание книжки, которую читают в царской кухне? Неужели только для того, чтобы зашедший туда Спальник придумал для Ивана новое задание? Но для этого можно было обойтись и вовсе без книги, достаточно было бы только того рассказа, который заронил злой умысел в голову бывшего конюшего. Значит, книжка стоит того, чтобы обратить на нее особое внимание.

Называется она Еруслан. Если читатель подумал, что повара читают поэму Пушкина «Руслан и Людмила», то он подумал неправильно: тут же выясняется, что это сборник сказок. Однако название все же явно пушкинское, вызывающее ассоциации с чудесами Лукоморья и «русским духом». А еще, возможно, это и некий сигнал, проверка контакта, как это уже было в «Евгении Онегине», где автор напрямую обращался к своим читателям: «Друзья Людмилы и Руслана!»35 Свои поймут, прочтут между строк и, прочтя, может быть, улыбнутся или вздохнут.

Далее следует оглавление сборника, состоящее из пяти сказок (число названо дважды: «сказок только пять», «пять ведь сказок»), причем названия сказок педантично выделены курсивом:

«Перва сказка о Бобре;
А вторая о Царе;
Третья… дай Бог память… точно!
О Боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бабыл;
В пятой… в пятой… эх, забыл!
В пятой сказке говорится…
Так в уме вот и вертится…» —
«Ну, да брось её!» – «Постой!..» —
«О красотке, что ль, какой?» —
«Точно, в пятой говорится
О прекрасной Царь-девице» (62).

Что это за сборник? Что это за сказки? Судя по тому, как о нем рассказывается, это новинка. Если пренебречь сказочной условностью и поискать его среди сборников 30-х годов, то такого издания мы не найдем. Но ведь рассказывается о нем так, как будто он есть!

Попробуем предположить, что это авторский анонс – сообщение о книге, которая должна была выйти, но по каким-то причинам не вышла. Если подтвердится, что автор сообщает о своей книге, тогда это еще один знак авторской идентификации. Потому что кто же еще, как не он сам, так осведомлен о своих планах и заинтересован в их успешности.

Можно с уверенностью сказать, что у Ершова таких планов быть не могло, поскольку не было и сказок, ни до «Конька», ни после. А вот у Пушкина – были. В том же 1834 году, когда вышел в свет «Конек-горбунок», он набрасывает такой план издания:

Простонародныя сказки
[Съ позволения высшаго начальства]
[I Сказка о женихе
II О Царевне Лебеди
III О мертвой царевне
IV О Балде
V О Золотой рыбке
VI О Золотомъ Петушке]36

Последняя сказка датирована 20 сентября 1834, т.е. после написания «Конька-горбунка», поэтому, вычтя ее из списка, получим ровно столько же сказок, сколько и в анонсированной книжке «Еруслан».

Уже само по себе наличие этих списков избавляет от необходимости их сличать, однако мы все-таки их сопоставим:

(1) Сказка о Бобре – это, по-видимому, сказка о Балде; созвучие не слишком ассонансное, но если иметь в виду полное название сказки, тогда сказочное обозначение предстанет полной анаграммой: «Сказка о попе и работнике его Балде».

(2) Сказка о Царе – это, конечно, сказка о царе Салтане, или, точнее, «О царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» (в плане издания – О Царевне Лебеди).

(3) О Боярыне восточной – тут бы идеально подошла «шамаханская царица» из «Золотого петушка», но мы его исключили из списка. Может быть, зря исключили? Может, она уже жила в авторском воображении, в мыслях, в черновиках?

(4) Князь Бабыл – имя странное, вроде и не иностранное, но и не русское, скорее всего, придумано для рифмы – «забыл»; если же судить по смутно-романтическому ореолу, вызываемому титулом «князь», то более всего оно подходит сказке о женихе.

(5) О прекрасной Царь-девице – сказка о мертвой царевне, которая, как мы помним, «всех прекрасней» и «всех милее».

Но автор не ограничивается перечнем своих сказок – их мотивы, образы, даже строки он вплетает в сложное полисемантическое повествование, нагружая своего «Конька-горбунка» легким грузом угадываемых реминисценций и ассоциаций. Правда, распознать эту сложность непросто – настолько она естественна и органична. Скажем, почему так долго, целых семь строк, вспоминается 5-я сказка, задерживая на себе читательское внимание? Может, именование «Царь-девица», кроме прямого, имеет еще какой-то смысл, подзабытый, который нужно вспомнить?

Царь-девица. По наущению коварного Cпальника Ивану приходится доставить во дворец прекрасную Царь-девицу, на которой царь сразу же возжелал жениться. Как тут не подумать, если прочитывать в сказке жизнь Пушкина, что имеется в виду его жена-красавица Наталья Николаевна, которой увлекся император Александр II, вызывая жгучую ревность поэта. Эта тема, действительно, болезненная, потому что встречается и в пушкинской «Сказке о золотом петушке», где тоже царские намеренья заканчиваются плохо.

Однако же некоторые сюжетные нестыковки заставляют предполагать в этом образе и еще более символическое значение. Во-первых, это «девица», а не «жена»; во-вторых, она тоже «царь», т.е. как бы равна царю; а в-третьих, и это самое странное, она сестра Солнцу и дочь Месяца, т.е., в обычном понимании, это и не «девица», и не «царь», а существо какого-то природного происхождения.

Если бы сказка была написана в XVIII веке, мы бы не сомневались, что «Царь-девица» – это стилизованный образ российской царицы, либо Елизаветы, либо Екатерины. Но в XIX веке эти порфироносные особы уже стали государственными эмблемами, национальными символами, запечатленными в литературе, живописи и других видах искусства. Для автора «Конька-горбунка» такая аллюзия была едва ли актуальна, однако она могла актуализировать какие-то другие соотношения. Если, как мы предположили, в сказке отражено и выражено литературное соперничество Пушкина с Ломоносовым и Державиным, тогда, возможно, образ Царь-девицы – это еще один повод соотнестись с ними и, играючи, превозмочь их. Помимо многочисленных од, по которым принято судить о творческой мощи этих поэтов, читатель просто обязан был вспомнить сказку Державина, которая так и называется – «Царь-девица» (1812).

Оды Ломоносова и Державина, обращенные к императрицам, это не только вершины их художественного пафоса, но и утверждаемый ими формат взаимоотношений поэта и правителя. Ломоносов неукоснительно соблюдает установленную иерархию, всеподданнейше производя славословие и словолепие на дни восшествия, рождения, прибытия или какие-либо иные случаи. Державин же ставит себе в заслугу, особо отметив это в своем «Памятнике», что он «дерзнул» беседовать с царицей почти на равных – «с улыбкой». Автор же «Конька-горбунка» дерзает быть выше царской власти или, по крайней мере, выстраивает иную, не мирскую иерархию. Так кто же он, этот автор, позволивший себе такую дерзость, опальный вольнодумец или юный студент?

Можно спросить и прямее: кто из этих двух, признанный мэтр или начинающий стихо­творец, чувствовал себя в праве на место третьего или даже на место первого в этой тройке? Очевидно, тот, кто уже стал первым среди современников. Только чемпион своего времени может претендовать на абсолютное чемпионство.

Царь же девица – достойная награда победителю, достаточно традиционная в сказках, понимаемая не только как телесный приз, но и как любовь. А поскольку народ ликует, радуясь их союзу, то, как видно, герой награжден и всенародной любовью. Царь-девица, доставшаяся герою, таким образом, метонимична всему русскому народу, всей России.

Так же, расширительно, позволяет себя трактовать и державинская «Царь-девица» – как поэтизированный образ императрицы Елизаветы Петровны, объемлющий и эпоху ее царствования37. И это еще сдержанное расширение, потому что сказочный символизм, даже если исходит от какой-нибудь конкретной персоны, стремится к трансперсонализации, к условным и предельно обобщенным образам.

«О, Русь моя! Жена моя!» – имел право написать другой поэт, достигший аналогичной поэтической славы и участи.

Рыба-кит. Царь-Девица, в ответ на домогательства царя, требует разыскать ее пропавший перстень. Царь, естественно, отправляет на поиски Ивана, и тому приходится совершать очередной подвиг, но на его пути оказывается огромный кит, лежащий поперек океана.

По-видимому, кит – это не только метафора, но и метонимия. Киты водятся на востоке России, а если это такой чудесный кит, на котором живут люди, то, значит, это местность, сопредельная океану, где водятся киты. Иначе говоря, это Сибирь.

Чтобы освободиться, кит должен освободить проглоченные им десять лет назад «три десятка» кораблей. Имеются в виду, как многие догадались, ссыльные декабристы – эта тема оставалась важнейшей в пушкинском творчестве, да и для сибиряка Ершова была не безразлична.

Перстень. Утерянный перстень, который возвращает Царь-Девице освобожденный Кит, означает что-то важное для России, связанное с Сибирью. Вряд ли это материальные ценности, поскольку он обретен вследствие освобождения. Возможно, этот перстень имеет примерно такое же духовно-символическое значение, что и меч в пушкинском послании декабристам:

Темницы рухнут, и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

В. Непомнящий полагает, что меч в этом контексте – символ дворянской чести, а общий смысл последней строки – восстановление попранного достоинства38. Но в сказке явно какая-то другая символика, поскольку перстень возвращается не освобожденным кораблям, а Царь-Девице, да и честь у нее никто не отнимал. Может, смысл перстня, как и он сам, – в ларце?

Ларец. Ларец, в котором находится перстень, тяжеленный – 100 пудов, т.е. более полутора тонн. Найти его на дне морском – только полдела, надо еще поднять и доставить по назначению. На организацию поисков и транспортации благодарный Кит мобилизует подчиненный ему «осетринный народ», однако все безуспешно. И тут выясняется, кто может найти заветный ларец…

Если кто-то не читал сказку или подзабыл, пусть попробует догадаться, что это за обитатель подводного царства. Логично предположить, что какая-нибудь глубинная рыба, большая и волшебная. Может быть, Щука? А вот и нет. Наша сказка ведь не простая, у нее двойная логика. Внешняя – для всех, внутренняя – для немногих. Как тот же ларчик, с перстнем внутри. Короче, тот герой, кому суждено обнаружить сокровище, – Ерш.

Легко допустить, что это не случайность. А если это не случайность, если сказочный Ерш – это Ершов, тогда что он ищет в своей сказке, если это его сказка? Что для него этот сундучок с перстнем? Выходит, это и есть сама сказка с ее сказочным сюжетом и скрытым смыслом? Неужели ларчик открывается так просто?

И ладно бы один Ерш, а то ведь вся честная компания, участвовавшая в извлечении ларца, отмечена здесь же, да еще с такой нарочитой отчетностью, как будто это что-то значит:

Осетры тут поклонились,
В Земской Суд потом пустились,
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша скорей поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Имянной писал указ;
Сом (исправником он звался)
Под указом подписался,
Черный рак указ сложил,
И печати приложил (100-101).

Два белых Осетра, которым не удалось с первого раза найти ларец, – это явно кто-то из благородных, из влиятельных. Мы бы сказали, что это Жуковский и Пушкин – два главных русских сказочника, если бы уже не заподозрили их в других образах этой сказки. Хотя, впрочем, что мешает нам предположить, что они представлены в ней дважды?

А вот те, кто организовал поимку Ерша:

Лещ, который «имянной писал указ», – это Плетнев, который создавал Ершову «имя»;

Сом, названный «исправником», – Смирдин, издатель;

Рак, который «печати приложил», – Брамбеус, он же Сенковский, который отдал сказку в печать… Что ж, тогда понятно, почему про этот сундук сказано, что в нем «чертей <…> пять сотен» (109) – это же гонорар Ершова: ровно 500 рублей ассигнациями!

Три котла. Последнее испытание – чудо перерождения. Царь-Девица наотрез отказывается выходить за старого и некрасивого Царя, но открывает ему, как можно стать молодым и красавцем: нужно прыгнуть поочередно в три котла – с кипящим молоком, затем с кипящей водой и, наконец, с холодной водой. Царь решает испытать это средство на Иване, и тот, с помощью Конька-горбунка, преображается в писаного красавца. Видя такой эффект, царь прыгнул в котел с молоком и сразу сварился.

Кому-то, может, вспомнится одна из заповедей Моисея: «Не вари козленка в молоке матери его» (Исх. 23:19; 34:26). Значит ли это, что царь попросту назван козлом?

Но если поискать источники у Пушкина, то они сразу найдутся – в стихотворении, которое так и называется: «Три ключа». Здесь тоже один ключ горячий, который «кипит», это «ключ юности», «быстрый и мятежный»; другой – «холодный», это «ключ забвенья»; ну, а третий, стало быть, соответствует кипящему молоку – это кастальский ключ, ключ творчества. Если спроецировать эти значения на содержание сказки, то выходит, что творчество – это способ остаться молодым и прекрасным, но это и риск погибнуть, если не будет волшебной помощи извне.

Царь и Дурак. Финал сказки ясно указывает, о чем она: о противостоянии Царя и Дурака, об их соперничестве за право владеть страной и обладать прекраснейшей из женщин, что на символическом языке сказки означает одно и то же.

Почему поэт – «дурак»? А это царь его таковым назначил, когда сделал камер-юнкером. В сердцах поэт написал в дневнике (в 1834 году, между прочим, – в том самом, когда написан «Конек-горбунок»):

Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного39.

Финал сказки предсказуемый, счастливый, как и принято в сказках: злой царь погибает, а дурак, обернувшись добрым молодцем, женится и занимает престол.

В жизни произошло, в общем-то, то же самое, если считать жизнью большое историческое время. Поэт победил своего соперника, да он и не сомневался в своей конечной победе, о чем и написал в своем итоговом стихотворении:

Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа40.

Там же перечислены его заслуги перед народом, в которых узнаются сказочные подвиги Ивана: и «чувства добрые», и «свобода», и «милость к падшим».

Примечания
  1. Абрамов И.С. О поэте П.П. Ершове. (По неизданным дневникам сибирского художника М.С. Знаменского) // Сибирские огни. – 1940. – № 4-5. – С.289.
  2. Белинский В.Г. Конек-горбунок. Русская сказка. Сочинение П. Ершова // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. – Т.1. Статьи, рецензии и заметки 1834-1836. – С.367.
  3. Пушкин А. С. Exungueleonem // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т.2. – 1977. – С. 228.
  4. Савченкова Т.П. «Конёк-Горбунок» в зеркале «сенсационного литературоведения» // Литературная учеба. – 2010. – №1.
  5. Перельмутер В. Сказка и ложь // Toronto Slavic Quarterly. – №27 (Winter, 2009). Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/27/vperelmuter27.shtml
  6. Новая газета. – 2009. – № 40. – С. 22.
  7. Тархова Н. Кто написал «Евгения Онегина»? // Новая газета. 7.06.2010. – №60. Режим доступа: http://www.novayagazeta.ru/arts/3232.html
  8. Савченкова Т.П. «Конёк-Горбунок» в зеркале…
  9. Тархова Н. Кто написал «Евгения Онегина»?..
  10. Курий С. Кто автор «Конька-Горбунка»? Отдадим Пушкину «наше всё»… // Школа жизни. 11.03.2012. Режим доступа: http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-52984/
  11. Цит. по: Толстяков А.П. Пушкин и «Конек-горбунок» Ершова // Временник Пушкинской комиссии, 1979. – Л., 1982. – С.30.
  12. Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. – М., 1984. – С.157.
  13. Цит. по: Толстяков А.П. Пушкин и «Конек-горбунок» Ершова… – С.35.
  14. Хренников В. [Комментарий к статье С. Курия «Кто автор «Конька-Горбунка»?..»] Режим доступа: http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-52984/
  15. Цит. по: Ершов П. П. Конек-горбунок. Стихотворения. – Л., 1976. – 2-е изд. – С. 303.
  16. [Ярославцов А.К.] Петр Павлович Ершов, автор сказки «Конек-Горбунок». Биографические воспоминания университетского товарища его А.К. Ярославцова. – СПб., 1872. – С.78.
  17. [Ярославцов А.К.] Петр Павлович Ершов… – С.52.
  18. Абрамов И.С. О поэте П.П. Ершове… – С.239.
  19. Перельмутер В.Г. В поисках автора // Александр Пушкин (?). Конёк-Горбунок: Русская сказка в трёх частях. – М., 1998. – С. 27–54.
  20. Александр Пушкин. Конёк-горбунок: Русская сказка: Вступительная статья и подготовка текста Владимира Козаровецкого. – М., 2011.
  21. Дардыкина Н.Неужели на века Пушкин отдал «Горбунка»? Попытка уточнить авторство знаменитой сказки // Московский комсомолец. – №25008 от 18 марта 2009.
  22. Касаткин Л.Л., Касаткина Р.Ф. Язык – свидетель беспристрастный: Проблема авторства сказки «Конёк-горбунок» // Известия РАН. Серия литературы и языка. – 2012. – Т.71. – №5. – С.23-45; Они же. Псковские диалектизмы в сказке «Конёк-горбунок» как свидетельство авторства А. С. Пушкина // Словесность. – 2013. – №8. – С.286.
  23. Шубин С.Е. Куда пропала сказка? // Проза. ру. Режим доступа: http://www.proza.ru/2015/04/04/1769.
  24. Шувалова Е. О Пушкине, его судьбе и произведениях //Проза. ру. Режим доступа: http://www.proza.ru/avtor/lenkashuv&book=1#1
  25. Пушкин А.С. Моцарт и Сальери // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т.5. – 1978. – С.310-311.
  26. Пушкин А.С. Письмо Вяземскому П.А., вторая половина (не позднее 24 мая) 1826 г. Из Михайловского в Москву // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т.10. – С.160.
  27. Пушкин А.С. Письмо Бестужеву А.А., конец мая – начало июня 1825 г. Из Михайловского в Петербург // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т.10. – С.114.
  28. Там же. – С.116.
  29. Жуковский В.А. Письмо Пушкину А.С., 12 (?) ноября 1824 г. // Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. – М.-Л., 1959-1960. – Т.4. – С.510-511.
  30. Жуковский В.А. – Письмо Пушкину А.С., 12 апреля 1826 г. // Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. – М.-Л., 1959-1960. – Т.4. – С.514.
  31. Ершов П. Конек-горбунок: русская сказка: в III частях. – СПб, 1834. Здесь и далее ссылки на это издание даны в скобках.
  32. Ершов П. Конек горбунок: русская сказка в трех частях. – 4-е изд., испр. и доп. – СПб., 1856. – С.66.
  33. [Ярославцов А.К.] Петр Павлович Ершов… – С.3.
  34. Пушкин А. С. Зимний вечер: («Буря мглою небо кроет…») // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т. 2. – 1977. – С.258.
  35. Пушкин А.С.Евгений Онегин: Роман в стихах // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л., 1977–1979. – Т. 5. Евгений Онегин. Драматические произведения. – 1978. – С. 8.
  36. Пушкин А.С.[Проект издания сказок, 1834 г.] // Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты. – М.; Л.,1935. – С. 266.
  37. Сочинения Державина с объяснит. примеч. Я. Грота. – 2-е изд. – СПб, 1870. – Т.3. – С.95.
  38. Непомнящий В. Судьба одного стихотворения // Вопросы литературы. – 1984. – № 6. – С. 144-181.
  39. Пушкин А. С.Дневники// Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977–1979. – Т. 8. –1978. – С.38.
  40. Пушкин А. С. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. – Л., 1977-1979. – Т. 3.. – 1977. – С. 340.