«О, восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного. Серый день, серый день, серый день, ут консекутивум, Кай Юлий Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола. Но зато и весна, весна и грохот в залах… <…> Вечно загадочные глаза учителей, и страшные, до сих пор еще снящиеся, бассейны, из которых вечно выливается и никак не может вылиться вода, и сложные рассуждения о том, чем Ленский отличается от Онегина, и как безобразен Сократ, и когда основан орден иезуитов, и высадился Помпей, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение двух тысяч лет…» («Белая гвардия»).

Школьные годы будущего писателя… Детство и отрочество, атмосфера ученья, радостное чтение детства, приобщение к музыке, первое знакомство с театром, друзья, учителя… Любая нить в этом сплетении интересна.

Как Булгаков учился? Кто были его учителя с их «вечно загадочными глазами»? Среди записанных П.С.Поповым признаний писателя – такое: «Сочинения в гимназии писал хорошо, но с общечеловеческой точки зрения это было дурное писание, фальшивое – на казенные темы. Учитель словесности был человек ничтожный».

Кто был этот «ничтожный» учитель словесности? И какие такие «казенные темы» он предлагал своим ученикам для сочинений? Это можно узнать? Да, конечно.

Источники существуют. Весьма обширные источники, хотя и разнохарактерные. Например, выпущенные к столетию Первой киевской гимназии сборники – тяжелые юбилейные, официальные тома, несколько однообразно открывающиеся портретом Николая II и содержащие самую неожиданную информацию – от перечня выпускников гимназии за сто лет до описания являющейся собственностью гимназии форменной, цвета маренго, тужурки швейцара главного входа. И, конечно, с портретами и биографиями учителей, к сожалению, заметно отретушированными для парадного издания биографиями1.

_______

1 См.: Столетие Киевской первой гимназии. – Киев, 1911. – Т. 1–3; Летопись Императорской Александровской киевской гимназии. – Киев, 1912. – Т. 1; 1913. – Т. 2; 1914. – Т. 3. 

А еще есть огромный, выдержавший войны, бомбежки, пожары, чудом, хотя и с пробелами, уцелевший (чтó пробелы по сравнению с тем, чтó сохранилось!) архив гимназии – фонд № 108 в Государственном архиве города Киева. С ведомостями успеваемости и протоколами заседаний педагогического совета. С самыми разными документами, запечатлевшими жизнь гимназии во все восемь лет учения Михаила Булгакова. Здесь проходят его братья, тоже учившиеся в этой гимназии, его товарищи по учению. И, конечно, учителя – на этот раз, пожалуй, без ретуши…

Где-то ближе к середине 70-х годов, когда рукописи Булгакова были для меня безнадежно закрыты, я ушла с головой в киевские архивы. Архив города Киева, объяснили мне, находится где-то далеко от центра (имя в названии улицы ничего не говорило), троллейбус довезет – от старой Думской площади идет троллейбус. Я запомнила адрес, название остановки и в центре, на Думской площади, дождалась нужного троллейбуса. Троллейбус был почти пуст, освещенные ярким весенним солнцем улицы за его окнами безлюдны. Я размышляла о чем-то своем, об архивах, должно быть, как вдруг что-то произошло… Что-то неожиданно тревожное прозвучало в названии остановки… Вот троллейбус опять остановился…, открылась и закрылась дверь…, никто не вошел и не вышел…, прозвучало название следующей остановки…, и я совершенно явственно услышала шорох невидимой толпы… В воздухе висело – и когда отворялась дверь троллейбуса, это было особенно хорошо слышно – неторопливое шарканье тысяч ног… В основном, старики, женщины и дети, потому что мужчины – на фронте…

Да, троллейбус шел на Лукьяновку. И, невидимая, здесь вечно шла толпа. Я слышала ее шаги. Назвали мою остановку – троллейбус остановился прямо у Бабьего Яра. Здание Архива находилось на улице, идущей вдоль смертного рва, вытянувшийся фасад был обращен ко рву. Потом оказалось, что окна читального зала все-таки выходят в другую сторону, во двор. Вероятно, это было сделано намеренно – иначе было бы невозможно работать. Чудилось бы, что души убиенных с любопытством заглядывают в окна, подсматривают, кто там разбирает их личные документы…

Провинциальные архивы все еще сохраняли простодушное гостеприимство. Требовалось только принести «отношение» – авторитетное письмо из солидного учреждения. В Киеве такие отношения я получала в редакции литературного журнала «Радуга»; мои булгаковские эссе этот журнал не печатал: заказывали, упрашивали, читали, восхищались, обещали… и с покаянной готовностью выписывали письмо в архив.

Киевские архивы были безбрежны. Городской архив – с огромным фондом Первой гимназии, в которой учился Михаил Булгаков… С фондом Университета св. Владимира, в котором учились он и его друзья… Да и только ли гимназии и университета?

В поисках знакомых имен я листала дела киевских Высших женских курсов. Наткнулась на документ, подписанный Иларией Михайловной Булгаковой, по-домашнему – Лилей, ровесницей и любимой кузиной моего героя. В его студенческие годы она подолгу живала в булгаковской семье на Андреевском спуске… Собственно, это был не документ, а всего лишь прошение, поданное ею 12 августа 1909 года: «Желая получить высшее образование, покорнейше прошу Ваше Превосходительство зачислить меня слушательницей на исторический отдел историко-филологического отделения…»2 Но и из этого одинокого листка можно было узнать, что Илария Булгакова, прежде чем приехать в Киев, жила и училась в городе Холме, тогдашней Люблинской губернии, и – еще любопытнее – что ее отец, протоиерей Михаил Иванович Булгаков, брат Афанасия Ивановича Булгакова и дядя моего героя, был преподавателем Холмской духовной семинарии. Варвара Михайловна приняла ее под свое крыло – как еще раньше приняла сыновей другого брата своего покойного мужа – священника православной церкви в Токио Петра Ивановича Булгакова… Дом 13 на Андреевском спуске весьма походил на терем-теремок из известной детской сказки…

_______

2 Государственный архив города Киева. Ф. 244, оп.3, ч. 1, ед. хр. 533, л. б/н.

А в поисках Лилиных бумаг я просматривала списки «Личных дел». На Высших женских курсах «процентной нормы» не было, еврейские девушки могли поступать на Курсы свободно, в списках мелькали еврейские имена и в их числе, конечно, те, чьи судьбы, мечты и старания нашли свое завершение в гигантской могиле – здесь, за тонкой кирпичной стенкой Городского архива, в котором хранятся их полные надежд «прошения» и ведомости успеваемости…

И все же, тесня все другие мысли и впечатления, передо мною вставала, раскрывая свои коридоры, классы, библиотеки Первая гимназия начала века…

Я работала по многу часов. Выписки, наблюдения, размышления… Все было невозможно изложить. Да и незачем. Опубликовать такую работу в 70-е годы я не могла – не по цензурным условиям, а просто потому, что меня – по моему статусу, по моему положению в литературе – публиковали по каплям, по крохам и значительная часть рукописей просто погибала. Использовать в книге, вышедшей в начале 80-х, тоже оказалось невозможно – ввиду заранее определенных, небольших ее размеров…3

_______

3 Имеется в виду книга Л. Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова» (М., 1983) – прим. публикаторов.

Почти все годы учения Булгакова – вся «гимназия» – ушла мимо… Все обширнейшие записи о гимназических учителях остались нереализованными, их пульсирующая, живая объемность за тридцать лет для меня в значительной степени погасла. Да и сами записи сохранились не все… очень не все…

Думаю, что этот архив – в отличие от булгаковского, разграбленного, в Москве – по-прежнему доступен… Но за три десятилетия, насколько мне известно, никто так и не прошел по моим следам… Продолжают потихоньку переписывать друг у друга – Кончаковский у Бурмистрова, Чудакова у Кончаковского, Мягков у Чудаковой, а Галинская у всех вместе… Привычные формулы, не относящиеся к делу, посторонние имена…

И.Л.Галинская писала: «В материалах к биографии писателя, собранных А.С. Бурмистровым и Л.М.Яновской, находим подробные характеристики гимназических и университетских наставников Булгакова».4

_______

4 Галинская И.Л. Загадки известных книг. – М., 1986. – С. 65 – 66.

Но ни одной строки моей работы о «наставниках», а проще говоря – о гимназических учителях Булгакова, тогда опубликовано не было, И.Л. Галинская решительно ничего об этой моей работе не знала, и упоминание моего имени здесь – всего лишь принятая среди исследователей любезность, так сказать, аванс для дальнейших добрых отношений.

С одной стороны, любезность. А с другой – Галинской очень хотелось ввести в список «наставников» еще одно лицо…

А Бурмистров? Статья А.С. Бурмистрова «К биографии М.А. Булгакова (1891–1916)» действительно была опубликована5 и затем без критики (и чаще всего без ссылок) использовалась во всех сочинениях булгаковедов, где речь шла о школьных годах писателя.

_______

5 См.: Контекст – 1978: литературно-теоретические исследования. – М., 1978. – С. 249 – 266.

Тут нужно сказать, что как раз в ту пору до советских исследователей дошло, что на Западе авторитетность ученого чаще всего определяется так называемым индексом цитирования. Чем чаще цитирование, тем ученый авторитетнее. В России это немедленно вывернулось наизнанку: чем авторитетнее и официальнее ученый, тем чаще и обстоятельней на него нужно ссылаться.

Поэтому авторы сразу же – изначально – были разделены на несколько категорий. Вот для примера книга Б.С. Мягкова «Родословия Михаила Булгакова» (М, 2003). Авторы высшей категории цитируются с кавычками, приводится фамилия при цитате. Первая категория: М.А.Чудакова, поляк А.Дравич (ничего не могу сказать, поскольку на польском не читаю; но пользовался огромным авторитетом – иностранец как-никак!)… Кто-то еще. Я, как правило, иду по второй категории: моя фамилия приведена где-то в предисловии или в послесловии в обширном потоке имен, цитаты даются без кавычек, как бы это информация, являющаяся общественной собственностью, а изложение информации уже принадлежит самому Мягкову. Или там Соколову Б.В. И есть категория третья – лица, не упоминаемые совсем. Фе! Эти лица нам и вовсе не нужны! Информацию их использовать можно, идеи там всякие тоже (не пропадать же информации и идеям), а упоминания – ни за что! У некоторых булгаковедов в эту категорию попадаю и я, но у Мягкова – Бурмистров!

Этот принцип тщательно соблюдается и у А.П. Кончаковского. Мое имя у Кончаковского упомянуто в благодарственном списке. (Хотя, видит Бог, я никакого отношения к этой книге – с прекраснейшим подбором старинных фотографий и открыток – не имела.) Просто авторы хотели сделать мне приятное. А на то, что цитировали без кавычек и просто близко к тексту пересказывали мою книгу «Творческий путь Михаила Булгакова» – как-то внимания не обратили. Эта книжка у Кончаковского даже не названа. По-видимому, он не знал, что использование чужих работ без ссылок в своем сочинении есть нарушение авторского права.

То же сделал и Мягков.

А Бурмистрову и Мягков и Кончаковский никакого уважения высказать не пожелали. Не достоин он уважения. Может быть, у них конфликт какой-то был, личное столкновение, не знаю. Поэтому его сочинение используется, а имя не упоминается.

С особой настойчивостью используются его ошибочные, не выдерживающие критики версии.

Мягков («Родословия», с. 15), вслед за Бурмистровым: «в гимназии учился далеко не блестяще», «высших оценок он удостоился только по двум предметам – закону Божьему и географии». И вслед за Бурмистровым же перечисляет учителей Булгакова, у которых на самом деле Булгаков не учился никогда.

А.С. Бурмистров в своей статье рассказывал – причем не в плане художественного воображения или гипотезы, а в качестве документальной информации – как и чему учился в детстве будущий писатель и особенно подробно о его учителях. Приведены их биографии, описана манера преподавания некоторых из них, высказаны предположения о том, кто из них и как повлиял в дальнейшем на художественное творчество писателя.

Выбирал Бурмистров для Булгакова учителей из сборника «Столетие…», предпочитая тех, чьи биографии были заманчивее, и далее уже расцвечивал эпитетами по своему разумению.

Например:

«Учитель латинского языка Алексей Осипович Поспишиль, издатель сочинений Платона, умел заинтересовать гимназистов красотой языка античных авторов. Его страсть к музыке… удачно сочеталась со страстью пропагандиста античной культуры. Возможно, певучий язык древних легенд, услышанный писателем на уроках Поспишиля, отозвался позже на страницах романа ”Мастер и Маргарита”?»

Кончаковский и Малаков в своей книге «Киев Михаила Булгакова» (Киев, 1990, с. 13) передают это так (без ссылки на Бурмистрова): «Красотой и изяществом языка античных авторов умел пленить учитель латинского языка А.О.Поспишиль – издатель произведений Платона, увлеченный пропагандист античной культуры».

Мягков: «Учителем латинского языка в гимназии был чех А.О. Поспишиль, издатель сочинений Платона и страстный пропагандист античной культуры». (с. 15)

Увы, умел ли А.О.Поспишиль заинтересовать гимназистов «красотою языка античных авторов» и какие «древние легенды» он читал на своих уроках, мне неизвестно, и подозреваю, осталось неизвестным будущему автору романа «Мастер и Маргарита»: латынь Булгакову преподавал все шесть лет гимназического курса латыни, с третьего класса по восьмой, другой педагог – Станислав Болеславович Трабша.

О преподавателе латинского языка Станиславе Болеславовиче Трабше в сборнике «Столетие Киевской первой гимназии» несколько официальных строк: преподавал в этой гимназии древние языки с 1896 года. На групповом фотоснимке – тщательно застегнутый сюртук, лысая голова «толкачом», серьезное, твердое лицо. Вероятно, был строг. Вероятно, был неплохой педагог, хотя каких-либо следов чтения на его уроках «древних легенд» (с их «певучим языком») не сохранилось.

«Философскую пропедевтику читал Георгий Иванович Челпанов… Профессор киевского, а с 1907 года – московского университетов, основатель московского психологического института, Челпанов… Может быть, его лекции и пробудили интерес Булгакова к философии…», – пишет Бурмистров. Но если Челпанов с 1907 года профессор Московского университета, то как мог киевский гимназист Михаил Булгаков слушать его лекции? В Москву он, что ли, ездил для пробуждения «интереса к философии»?

Кончаковский (с. 13): «В старших классах гимназии читался курс философской пропедевтики (предварительные понятия о науке). Этот предмет блестяще вел Г.И. Челпанов, профессор Киевского, а со временем Московского университета, основатель Московского психологического института».

Мягков (с. 15): «Так, профессор Киевского, а в дальнейшем Московского университета, известный философ Г.И.Челпанов читал спецкурсы по философии, логике и психологии. После 1906 г. его сменил доцент университета А.Б. Селиханович». Но Булгаков в старших классах учился в 1907-1908 годах.

А Чудакова цитирует Букреева Е.Б.: «Зав. кафедрой психологии и логики Киевского университета Челпанов преподавал в седьмых и восьмых классах психологию и логику (Г.И. Челпанов – профессор психологии и философии в Киевском университете с 1902 по 1906 год, позже – основатель и директор Московского психологического института. – М.Ч.). Его сменил доцент университета Селиханович…» (с. 18).

Наставники Булгакова… учили Булгакова… раскрывали Булгакову… А Булгаков в «Мольере» пишет об учении иначе – что дает школа… Но главное, у Булгакова были другие учителя.

«Из преподавателей русского языка и русской словесности особо выделялись Н.А. Пет­ров, М.И. Тростянский, Ю.А. Яворский, А.Б. Селиханович… Если Петров научил юного Булгакова «слышать» и «переживать» литературное чтение, то другой преподаватель, Яворский, ввел его в мир волшебной сказки, народных поверий».

(Мягков еще и спутал: у него – русский язык преподавал «Н.И. Петров, крестный отец Михаила» – с.15! А у Бурмистрова другой Петров – Н.А., который хоть в гимназии этой служил).

А любопытнее всего то, что подлинного учителя Булгакова он опустил. Не понравился ему, не подошел тихий подлинный учитель…

Уделено также немало внимания учителю географии Н.Т. Черкунову, назван учитель французского языка В.А.Говасс.

А.С. Бурмистров пишет: «Михаил Булгаков не был в числе лучших учеников». Но и это ошибка. Михаил Булгаков принадлежал к числу лучших учеников в своем классе и первые шесть лет ученья (считая с первого класса, ибо сведений о приготовительном у меня нет) из класса в класс переходил «с наградою»6.

_______

6 Общие ведомости Киевской первой гимназии. – Архив города Киева. Ф. 108, оп. 94, ед. хр. 77, 79, 81, 84, 86, 88. 

Якобы слабые успехи Булгакова и якобы особые успехи по географии (которую просто учили в младших классах, когда Булгаков, как это свойственно малышам, старательно делал все уроки) Чудакова также извлекла из Бурмистрова, на которого забыла сослаться.

Любопытно, Кончаковский и Малаков дали несколько фотопортретов учителей 1-й гимназии: Субоч, Селиханович, Черкунов, Бодянский… А главного – учителя словесности – нет. Впрочем, он есть на групповой фотографии…

 

Паустовский

И еще источник, собственно говоря, никак не научный, не претендующий на точность документальную, а вместе с тем удивительный по точности образной, красочной, эмоциональной – автобиографическая «Повесть о жизни» Константина Паустовского. Паустовский учился в той же гимназии – тремя классами «моложе» Булгакова.

«Когда осенью 1902 года я впервые надел длинные брюки и гимназическую курточку… Когда я успокоился и перестал плакать, мы вошли с мамой в здание гимназии. Широкая чугунная лестница, стертая каблуками до свинцового блеска, вела вверх… Так я вступил в беспокойное и беспомощное общество приготовишек, или, как их презрительно звали старые гимназисты, в общество кишат… Мы прошли через зал в кабинет к инспектору Бодянскому…» («Повесть о жизни», глава «Кишата».)

Ах, сколько здесь отступлений против истины документа, местами нечаянных, большей частью, вероятно, намеренных. Не было плачущего малыша, прижимающегося головой к маме. Судя по документам, Паустовский Константин был принят в Киевскую первую гимназию 20 августа 1904 года, двенадцатилетним, «по конкурсу отметок» непосредственно в первый класс, минуя приготовительный7.

________

7 Архив города Киева, фонд 108, оп. 94, ед. хр. 80 (Протоколы педагогического совета за 1903–1905 годы), л. 92 об. 

(Впрочем, может быть, фраза «по конкурсу отметок» означает, что принят все-таки после приготовительного класса? Ибо откуда бы в ином случае взяться «конкурсу отметок»? Может быть, я недостаточно хорошо понимаю бюрократический язык документов?)

А Павел Николаевич Бодянский стал инспектором только в 1907 году…

Лестница… Ах, лестница. Судя по фотографиям, она была мраморной. Но когда я была в Киеве в 1991 году, она была чугунной… Какой же на самом деле была лестница? А Булгаков в «Белой гвардии» ее описывает как? Мраморной? Может быть, чугун появился после вой­ны, а Паустовский там побывал?

Но зато какая точность портрета! Я рассматриваю физиономию латиниста Субоча, любимого учителя Паустовского, на групповой фотографии. Как его описать? Маленькие, круглые стекла очков. Усы, вероятно, рыжеваты. Держится прямо. У Паустовского: «Субоч, похожий на высокого, худого кота с оттопыренными светлыми усами». Действительно – Субоч. Умри – лучше не скажешь. И точность того, что гораздо сложнее портрета – точность в передаче ощущения личности. Ощущение непосредственности контакта с Бодянским.

«Мы прошли через зал в кабинет к инспектору Бодянскому – тучному человеку в просторном, как дамский капот, форменном сюртуке.

Бодянский положил мне на голову пухлую руку, долго думал, потом сказал:

– Учись хорошо, а то съем!

Мама принужденно улыбнулась».

Бодянский пришел учителем в эту гимназию в 1887 году – задолго до начала ученических лет и Паустовского, и Булгакова, и даже до их рождения. Преподавал древние языки, в пору учения в гимназии Михаила Булгакова – историю, потом стал инспектором гимназии. И все это время заведовал ученической библиотекой для младших. А это значит, что книги ученик 1-го – 4-го классов Михаил Булгаков, а потом ученик 1-го – 4-го классов Константин Паустовский брали в гимназической библиотеке непосредственно из его рук.

В «Повести о жизни» фигура Бодянского излучает, дышит. Тучный, энергичный, подвижный, но не суетливый («Мы хохотали, прячась за поднятыми крышками парт, но через минуту в класс вкатился, задыхаясь, инспектор Бодянский…» – глава «”Живые” языки»), со своим «страшным» голосом, которого боятся малыши («Инспектор Бодянский издал страшный звук носом, похожий на храп, – этим звуком он привык пугать кишат…» – глава «Осенние бои»), непритязательным юмором («Учись хорошо, а то съем!») и смеющимися глазами на строгом, хмурящемся лице, Бодянский, кажется, был немыслим без гимназии, так же, впрочем, как и гимназия – Киевская первая – была немыслима без него.

Звали его Павлом Николаевичем, в «Повести о жизни» он Павел Петрович. Но, несмотря на все изменения, был Бодянский, по-видимому, именно таким, каким его описал Паустовский.

Таким его запомнил некто Н.П. Михайлов (учившийся в гимназии на несколько лет раньше Булгакова и Паустовского): «Мне всегда, бывало, становилось весело на уроке при взгляде на его румяное, энергичное и доброе лицо, которому он порой пытался придать выражение строгости и суровости»8. (Ср. у Паустовского: «Потом появился инспектор Бодянский. Нахмурившись и сдерживая улыбку, он…» – глава «Первая заповедь».)

_______

8 Воспоминания Н.П.Михайлова о Первой Киевской гимназии (1894–1904) // Столетие Киевской первой гимназии. – Киев, 1911. – Т. 3, ч. 2. – С. 470. 

Таким он виден на групповых фотографиях (все в том же сборнике «Столетие Киевской первой гимназии»). Тучный, с клинышком седеющей бородки на круглом, официально строгом и от этого очень обыкновенном лице, он сидит, положив на колени коротковатые руки (толстый живот мешает их скрестить), в первом ряду, рядом с директором (место инспектора – рядом с директором), а в маленьких усталых его глазах – неистребимая, умная, смеющаяся доброта. Или, на другой фотографии, стоит – разумеется, рядом с директором (и фотограф, вероятно, уверен, что поставил директора в центре группы, но ошибся – центром смотрится Бодянский), в просторном, несколько помятом и, кажется, даже чуть-чуть засаленном форменном сюртуке, – воплощение надежности, а сбоку (с другого от директора боку) к нему, словно ища опоры, притулился старичок с белой бородой и очень светлыми беззащитными детскими глазами – учитель словесности Я.Н. Шульгин…

И еще в «Повести о жизни» Паустовского подкупает безошибочность нравственной оценки. Помню, после очередной поездки в Архив города Киева меня поразили, зазвучав совершенно по-новому, следующие строки в «Повести о жизни»:

«За столом сидел классный наставник Назаренко – громогласный человек с волнистой синей бородой, как у ассирийского царя. Старшеклассники прозвали Назаренко «Науходоносором». Они уверяли, что он служил в охранке.

Весь год, до перехода в первый класс, Назаренко мучил нас, малышей, зычным голосом, насмешками, двойками и рассказами, как ему вырезали на ноге ногти, вросшие в мясо. Я боялся его и ненавидел. Больше всего я ненавидел его за рассказы об этой операции» (глава «Кишата»).

Имя учителя Назаренко всплыло в фонде гимназии, в пухлой папке, набитой прошениями об освобождении от платы за «право учения».

Это была больная подробность гимназической жизни. Два раза в год – в сентябре и потом в январе – педагогический совет рассматривал прошения об освобождении от платы за обучение. Гимназия располагала определенным процентом бесплатных мест. Этих мест, разумеется, не хватало. Были еще пожертвования. Точнее, гимназия могла распоряжаться процентами с пожертвований, лежавших в банке как капитал. Их тоже было немного. Существовало несколько стипендий, назначенных крупными богачами-меценатами. Условие о стипендии, как правило, заканчивалось фразой: «Пользование стипендией не налагает на стипендиата никаких обязательств». Обязательств не налагало, но льготы все-таки давали лучшим ученикам – с точки зрения педагогического совета, разумеется. Преимущественно старшеклассникам. Преимущественно безукоризненного поведения. Преимущественно детям солидных родителей. Степень «бедности» при этом учитывалась, но решающим аргументом не была. Был еще фонд «вспомоществования нуждающимся ученикам», который, по настоянию педагогического совета, мог выдать какую-то сумму единовременно, скажем, рублей 25; это было совсем унизительно и к тому же меньше, чем полугодовая плата за обучение. Для некоторых семей отказ в освобождении от платы за «право учения» оборачивался трагедией.

И так же, как и многие матери гимназистов Первой гимназии, Варвара Михайловна Булгакова два раза в год – не склонив голову, а напротив, гордо подняв ее (бедным и униженным отказывали в первую очередь) – отправлялась добиваться бесплатного обучения для своих сыновей. Сначала – Михаила. Потом Михаила и Николая. Потом Николая и Ивана. «Оставшись вдовою с семью малолетними детьми и находясь в тяжелом материальном положении, покорнейше прошу…» А ведь были в семье и девочки. И, значит, в другие, не менее пухлые папки женской гимназии тоже ложились ее «прошения»: «Оставшись вдовою с семью малолетними детьми…». Прошение за Булгакову Веру. Прошение за Булгакову Надежду. Прошение за Булгакову Варвару. Прошение…

Бедность не была решающим аргументом, но «удостоверение о несостоятельности» нужно было представить. Вот оно, подписанное ректором Киевской духовной академии епископом Феодосием о том, что Варвара Михайловна Булгакова осталась вдовою с семью несовершеннолетними детьми и после покойного ее мужа, «кроме пенсии, не осталось других средств к содержанию семьи».9 Но, значит, и в эту приемную входила Варвара Михайловна, стараясь сохранять свое королевское достоинство и получать просимое как должное.

_______

9 Архив города Киева. Ф. 108, оп. 82, ед. хр. 20, л. 62. (Приложение к прошению В.М. Булгаковой от 23 января 1909 года).

Впрочем, даже при ее уме и твердом характере добиваться льготы удавалось не всегда. И в списках освобожденных от уплаты, скажем, в 1908–1909 учебном году я вижу имя Булгакова Михаила, а имени Булгакова Николая нет, ни в первом полугодии, ни во втором, и значит, за его ученье в приготовительном классе Варвара Михайловна уплатила сполна.10 В следующем учебном году имя Булгакова Николая появляется в списках освобожденных. Но имени приготовишки (или, по Паустовскому, «кишонка») Ивана нет11. А плата за «право учения» в гимназии в тот год поднялась с восьмидесяти рублей до ста. И в университетской зачетной книжке Михаила Булгакова (в 1909–1910 учебном году он студент первого курса) два раза в год расписки казначея о том, что плата за слушание лекций и за практические занятия принята… 12

_______

10 Там же. Ф. 108, оп. 94, ед. хр. 93, лл. 43 и 102.

11 Там же. Ф. 108, оп. 94, ед. хр. 93, лл. 43 и 102. 

12 Там же. Ф. 16, оп. 465, ед. хр. 16366.

Педагогический совет гимназии заседал при закрытых дверях. Но может быть, потому, что средства и льготы распределялись не по каждому классу в отдельности, а по гимназии в целом, сложилась традиция: за этими закрытыми дверями у матери был помощник, надежный ходатай за ее сына – его классный наставник.

Константин Паустовский очень тепло рассказывает о Субоче: «В конце концов, я написал письмо своему классному наставнику, латинисту Субочу… Вскоре я получил ответ. ”С нового учебного года, то есть с осени, – писал Субоч, – вы уже зачислены обратно в Первую гимназию, в мой класс, и будете освобождены от платы…” Я прочел это будто бы деловое письмо, и спазма сжала мне горло…» («Повесть о жизни», глава «Артиллеристы».)

В архиве сохранились «прошения» матери Паустовского и уверенное заключение В.Ф. Субоча на одном из них: «заслуживает»13.

_______

13 Там же. Ф. 108, оп. 84, ед. хр. 17, л. 110. 

Такие же надписи я вижу на многих других прошениях. На прошениях Варвары Михайловны в частности.

Ее заявление об Иване: «…кроме того, сын мой поет в гимназическом церковном хоре и из приготовительного класса перешел с наградою» (1911, 19 января). На обороте ходатайство классного наставника, словесника Я.Н. Шульгина: «Булгаков Иван отлично учится и ведет себя…». Такое же прошение полгода спустя – 10 сентября 1911 года. И снова заключение Я.Н. Шульгина: «заслуживает…».14

_______

14 Там же. Л. 65–65 об. и 226. 

Ее заявление о Николае: «…кроме того, сын мой поет в гимназическом церковном хоре. Из первого класса перешел с наградою…» – и заключение классного наставника, преподавателя естественной истории И.И. Троцкого: «И по поведению, и по прекрасным успехам, и в силу материального положения матери Н. Булгаков…» (начал писать: «заслуживает», перечеркнул) «…вполне заслуживает освобождения от платы»15.

_______

15 Там же. Л. 66.

И вдруг – удар! «Не нахожу возможным ходатайствовать об освобождении от платы за право учения Булгакова Николая в виду его не вполне безупречного поведения»16. Это – полгода спустя. У Николая новый классный наставник – А.В. Назаренко.

_______

16 Там же. Л. 222.  

Что бы ни натворил тринадцатилетний Булгаков Николай, в общем дисциплинированный, серьезный, очень сосредоточенный мальчик (более сосредоточенный и более ровно учившийся, чем его старший брат Михаил), удар был самоуверен, рассчитан, подл.

(«…Назаренко мучил нас, малышей, зычным голосом, насмешками, двойками и рассказами, как ему вырезали на ноге ногти…») Наказывать можно по-разному. Этот бил – с насмешливым сознанием своего жестокого права – по семье, по усилиям матери, по доверию между матерью и ее ребенком. Впрочем, думаю, Варвара Михайловна была лучшим педагогом, чем классный наставник ее сына, и вышла с достоинством и из этой передряги.

Подлейшие надписи А.В. Назаренко я вижу и на других делах. На прошении Л.Н. Сынгаевской, например. (Л.Н. Сынгаевская была подругой Варвары Михайловны, их дети дружили; ее младший сын, Виктор, учился в одном классе с Николаем Булгаковым; старшему, Николаю Сынгаевскому, суждено было стать прототипом Мышлаевского в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия».)

Семья Сынгаевских, как раз в это время потерявшая отца, была одной из тех семей, для которых отказ в льготе оборачивался катастрофой. На прошении Л.Н. Сынгаевской А.В. Назаренко написал: «не поддерживаю ходатайства об освобождении» – под предлогом отсутствия одной из справок в деле17.

_______

17 Там же. Л. 389.

На фотографиях в книге «Столетие Киевской первой гимназии» Назаренко весьма эффектен, хотя борода его – действительно квадратная, на ассирийский манер – значительно поседела. Не знаю, служил ли он в охранке, и вряд ли это стоит выяснять. Но тому, что его боялись и ненавидели, что старшеклассники мстительно уверяли, что он служил в охранке, полагаю, можно верить.

Если бы у Булгакова и Паустовского были одни учителя, все было бы весьма просто. Но в гимназии восемь классов. Две параллели. Приготовительный. Занятия идут в семнадцати клас-сных комнатах одновременно. И когда в руках сторожа Максима, столь знакомого нам по роману «Белая гвардия», перестает звенеть звонок, отмечая конец перемены, гулкие коридоры пустеют и бородатые учителя в форменных сюртуках, зажав под мышкой классный журнал, расходятся по классам, то если, скажем, в класс четвертый (второго отделения), в котором учится Константин Паустовский, входит учитель, в это самое время класс седьмой, в котором учится Михаил Булгаков, вскакивает, гремя крышками парт, чтобы приветствовать другого педагога.

Латинистов в гимназии несколько, преподавателей французского языка – тоже, несколько учителей русской словесности, историков и т.д.

С.А. Ермолинский якобы дословно записывает за Михаилом Булгаковым во время его болезни: «В середине двадцатых годов, – якобы говорил Булгаков, – мне довелось встретиться в Москве с одним писателем, тоже киевлянином, с которым я учился в одной гимназии. Мы не дружили раньше, но встретились душевнейше, как и полагается киевлянам, с пристрастием любящим родной город, и он воскликнул: «Помню, помню вас, Булгаков! Вы были заводилой! Я старше вас, но до сих пор на слуху ваш беспощадный язык! Да! Латинист Субоч, помните? Он же, право, боялся вас!» (Выделено мною. – Л.Я.)18

_______

18 Ермолинский С.А. Из записок разных лет. – Москва, 1990. – С. 21.

Ермолинский, конечно, имеет в виду Паустовского. И хотя Паустовский не старше Булгакова, а несколько моложе, впрочем, ненамного, дело не в этом. Дело в том, что Булгаков ничего подобного Ермолинскому не говорил и говорить не мог: он-то очень хорошо знал, что у латиниста Субоча не учился… И мемуары Паустовского не были Булгакову известны: они были написаны уже после смерти Булгакова…

В общем, одни повторяют без малейших ссылок за Бурмистровым, другие за Паустовским, а Ермолинский, беря у Паустовского, ссылается на Булгакова!

Яворский, который, по мнению Бурмистрова, ввел Булгакова «в мир волшебной сказки» и у которого, к счастью, Булгаков не учился.

У Яворского очень эффектная и ученая биография, но одна из самых безобразных историй, на которую я наткнулась, листая протоколы педсовета, связана как раз с его именем.

Это была история издевательства Яворского над гимназистом из бедной семьи. Что кричал и как оскорблял учителя доведенный до отчаяния подросток, не помню. Но суда на равных не было и быть не могло: педсовет традиционно занимал сторону учителя.

И Яворского, явно виновного в нравственном и психологическом издевательстве, педсовет упрашивал простить ученика, потому что формальная дисциплина была беспощадной, и при конфликте виновным заведомо считался ученик, поскольку ни при каких унижениях со стороны учителя дерзить ученик не имел права.

Неписаный закон гимназии был суров: как бы ни оскорблял ученика учитель, как бы психологически не издевался над подростком, ученик не имел права отвечать дерзостью.

Педсовет уговаривал Яворского простить доведенного им до отчаяния ученика. Ибо при непрощении Яворского мальчику грозило исключение.

Не помню, а может быть, и не знаю, чем кончилась эта гнусная история, но всякий раз вспоминаю учителя Яворского, когда перечитываю «Белую гвардию» и дохожу до петлюровского полковника Козыря-Лешко, который «на свое место» попал к сорока пяти годам, «а до тех пор был плохим учителем, жестоким и скучным».

А что же учитель словесности, которого Булгаков назвал «человеком ничтожным», и которого Паустовский, тоже учившийся у Шульгина, изобразил примерно так же? Два очень крупных русских писателя – Михаил Булгаков и Константин Паустовский…

Учителя бывают жестокими, память учеников – тоже. Может быть, Яков Николаевич Шульгин, так терпеливо и внимательно смотревший на этих двух – таких обыкновенных, а на самом деле совсем не обыкновенных – учеников, был не так уж «ничтожен»?

Великолепное презренье…

О смерти. «Батум»… Крах и хамство окружающих… И о «гостье страшной».

М.О. Чудакова – интервью В. Шендеровичу на радио «Свобода», 19 декабря 2004 г.: «Самый ужас для него заключался в том, что он, я все это – и говорила со многими людьми, и сама продумывала, ясно было – он был потрясен тем, что узнал потом, что наверху восприняли это как попытку навести мосты [Вранье: ”наверху” для Булгакова было одно лицо – Сталин; а в попытке ”навести мосты” его уличала свора. – Л. Я.] Власть наша всегда была замечательная. Сами требуют, чтобы с ней… А как только он, действительно, ”шаг навстречу” сделал – ему показали. И он испытал дикие угрызения совести, как я понимаю [понимает она!.. – Л. Я], которые ни с чем были не сравнимы. Не сравнимы ни с какими запретами и прочим. Собственно говоря – он понял. Об этом написала Ахматова, уже несколько человек об этом говорят, эта гипотеза – их тоже, но я независимо от них пришла к этому выводу. ”И гостью страшную ты сам к себе впустил и с ней наедине остался”. Он, как бы – напророчил свою смерть. Потому что – с людоедом нечего было, конечно, играть. Он надеялся переиграть его, но это не вышло».

Вы, вероятно, замечали: граждане обыкновенно мыслят хором. Все бегут в одном направлении… потом вдруг что-то щелкнет – и массовое сознание дружно поворачивается в другую сторону. И – точно в это мгновение, нет, на полмгновенья раньше – поворачивается вектор мировоззрения М.О. Чудаковой. Весь литературно-обывательский мир шагает в ногу с Мариэттой Чудаковой. Не то чтобы бегут за нею – просто она успевает вырулить на полшага вперед…

В прошлом, в начале карьеры (М. Чудаковой), у нее были другие версии тайных гнусностей в биографии Булгакова.

Версии эти снискали ей славу литературоведа правдолюбивого и неподкупного – в отличие от прочих других. Тогда это были многозначительные намеки на некие его преступления в гражданскую войну (дескать, белый плащ его альтер эго, Мастера, тоже с «кровавым подбоем»). Но «кровавый подбой» как-то не подтвердился и из «жизнеописания» Булгакова потихоньку выпал…

Вообще-то измазать какую-либо популярную личность, особенно личность светлую, известную своим благородством, – очень перспективная идея; успех обеспечен…

Теперь Чудакова нашла другой сюжет – ужасно постыдный. Ну, нашла и нашла, и шут с ней. Но Ахматова тут при чем? Она-то ни с кем ни в какую ногу не шагала… Ее стихи – это ее – а не толпы – отношение к смерти…

Ее стихи на смерть Булгакова – это высокие стихи, написанные параллельно с Посвящением и Эпилогом к «Реквиему». Все три высоких текста датированы мартом 1940 года… Я поняла эти стихи, когда в черновиках романа «Мастер и Маргарита» нашла строки (диалог): «Я ее презираю…»

Презренье – это же пушкинское! Поэтому Ахматова так услышала это у Булгакова:

Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
(«Предчувствие»)

Ее строка «И гостью страшную…» – отражение и продолжение ее предыдущих стихов – и тоже из цикла «Реквием». Это 8-е стихотворение «Реквиема» – «К смерти», датированное августом 1939 года.

Ты все равно придешь – зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной…

Пришел момент, когда он возжаждал смерти, и она пришла… Это трактовка Анны Ахматовой, и я думаю, что Ахматова права.

Смерть пришла, и он ужаснулся: роман! И задержался…

Ее стихи о Булгакове – высокие стихи, стихи о высокой личности, о которой она плачет и которой восхищается:

Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.

Где здесь свидетельство его духовной слабости, где здесь свидетельство его заигрываний с властью и предательства своего предназначения?

И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни…

О, кто подумать мог, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней не бывших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех пережившей, все забывшей,
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.

Это стихи – не только глубокой нежности, но и понимания, мудрости и той великой точности, какая присуща только очень большим русским поэтам. У Чудаковой другой взгляд на вещи – это ее право; но зачем же приписывать трагическому поэту России свои, в конечном счете, вполне обывательские взгляды?

Текстологическая подготовка и публикация Андрея Яновского и Михаила Красикова