Появление первого – полного – без пробелов – откомментированного – перевода японского трактата Цубоути Сее, который заложил основу дальнейшему сближению японской и европейской литературоведческих моделей, является само по себе достаточным поводом, чтобы подумать о критике – чем-то самом по себе разумеющемся, но только в данном случае являющемся появлением «феномена» из «ничего».

Чтение трактата вообще является специфической формой взаимодействия со знаками, очень часто превращающегося в игры с Гермесом Трисмегистом; в случае, когда этот трактат отдален более, чем на сто лет – особенность рецепции усугубляется расхождением языков настоящего и прошлого, смыкающихся, конечно, в сознании, но расходящихся в интерпретации наипростейших фактов; там, где этот трактат оригинально написан на языке, срастающемся со своей историей, где каждый знак по траектории своего усложнения несет также и память о генезисе, – переводчику приходится работать не только с тем, что это «означает», но и  с тем, что это «может-означать-учитывая-что»; если азбучные колебания происходят между несколькими регистрами, смыкающимися в одном речевом устье, ведя происхождение не только от разных языков, но и от отличных способов видения своего собственного – проблема становится похожей на глобальный обвал, в котором есть опасность или не найти дорогу, или – найти, но в совершенно ложном направлении.

Такой банальный в своей общепонятности вопрос о том, что такое литература, если и может прийти в голову, то только в самую последнюю очередь. Аналогично этому и вопрошание о «прозе», на первый взгляд, лишено смысла. Практика многолетнего (а также десяти- и столетнего) западного опыта чтения как формы досуга – наряду с обучением – отдаляет саму возможность постановки такого вопроса, ведь пользовательский аспект взаимоотношений с художественными текстами – что-то из разряда «интуитивно понятного интерфейса». Но что делать – и было делать – другим культурным традициям, которые, возможно, на несколько порядков более погружены в текстуальность и материю письменных знаков, но при этом – не испытывали никакой потребности ни в разграничении жанрово-родового порядка, ни – в действиях рефлексивного плана, осознавая, абстрагируя и выводя на мета­уровень опытные частные действия?

В конце концов – что мы (преимущественно как неспециалисты) можем знать о том, чем и как была литература в Японии, как развивались и чем определялись формы ее бытования? Возможно, ответ на вопрос, почему же 26-летний Цубоути Сее в 1885 году начинает публиковать на страницах журнала «Дзию томосиби» («Фонарь свободы») разделы своего крайне амбициозного проекта, находится как раз в плоскости попыток систематизировать, каталогизировать и обобщить то, что в определенный момент перешагнуло через порог накопления, изливаясь через край. Это действие, по сути своей, очень традиционно: суммирование опыта, проведение черты, под которой аккуратно выводится новая пара дебет-кредит, вполне соответствует форме выражения почтительности к традиции предыдущих поколений ученых. И в этом не было бы ничего особенного, и трактат стал бы просто очередным пунктом «сквозной нумерации», удостоверяющим целостность общего храма «гуманитарного», если бы не некий «сбой в системе». Изобилие укие-дзоси, кибеси, сяре-бон, йомихон, хон-ан, моногатари, сесэцу, хайси, гэсаку и других бесконечно разнообразных (и для непонимающих – бесконечно прекрасных определений как жанрового, так формального характера) обозначений практически не поддается систематизации – только обобщению (если ориентироваться на классический способ филологического мышления).

Как и Фукудзава Юкити, одна из центральных фигур, в идейном плане повлиявших на становление государственных трансформаций в эпоху Мэйдзи (связанный с университетом Кэйо – основателем которого, собственно, и являлся), Цубоути Сее, с  его трудом по сближению западной и ориентальной филологии (связанный с  университетом Васэда) находится в той же плоскости интеллектуального влияния не на объект, но на способ представления мысли. Универсумность его интересов и занятий поражает – переводчик Шекспира, Вальтера Скотта, Бульвер-Литтона; писатель-драматург, режиссер-постановщик в театре («сингэки», новый театр, а не классический театр Кабуки, Но или Бунраку), журналист-преподаватель-декан факультета. Практически во всех сферах деятельности заметен важный пункт: сближение «своего» и «чужого», что в случае трактата «Сесецу синдзуй» выразилось в попытке гибридизации взглядов на содержательную и формальную стороны литературы – как занятия, как продукции, как рефлексии.

Трактат составляют две части, разбитые в свою очередь на одиннадцать разделов, идущие от общего к частному, от глобальных попыток представить (а вернее было бы сказать – «вообразить») явление литературы – к частным рекомендациям по поводу того, как нужно сочетать различные языковые регистры, чтобы они были «правдоподобными», «убедительными», «настоящими». Знакомый объект – ибо литература была своеобразным «воздухом», из которого конденсировались идеи Цубоути Сее – исследовался (по крайней мере, предпринималась такая попытка) им с помощью непривычных инструментов, аналитического аппарата, больше свойственного западному научному дискурсу. С позиций сугубо языковых грамматических характеристик трактат написан классическим языком «бунго», но стиль – это следование приемам и схемам средневековых филологических работ: в результате получается смесь гремучих идей, достаточно «наивного» изложения, резвости скачков автора в пространстве мысли – и вязкости среды, в которой он определяет свою траекторию продвижения. Текст – это неоднородная амальгама, в которую автор поочередно «окунает» интуитивно нащупанные заготовки-представления, добиваясь «блеска» смыслов. Текст увлекателен: он сам по себе представляет ценность как пример восприятия филологии – в полимодальности звучаний разнородных текстов от дамы Мурасаки до Такизава Бакин, восторженности и критицизма.

Вопросы «что», «где», «когда» и «как» занимают Цубоути Сее больше всего; и если в первых он еще демонстрирует определенные попытки объективности, то с последним предпочитает действовать по принципу предписаний: дивны его пассажи, где он соединение разных языковых регистров приравнивает к разведению саке водой, определяя «идеальную пропорцию» для напитка и его вкусовые характеристики. Предопределенность результата для него задана хотя бы тем, что в смысле прозы (которая до конца так и не получается феноменологически очерченной) есть некоторые «абсолюты» (тот же Бакин, чье имя Цубоути Сее повторяет практически с маниакальной одержимостью), восприятие которых становится еще более ярким на фоне бледной немочи имитирующих последователей.

Вообще-то автор борется с недобросовестностью и бесталанностью – призыв к ответственности, к знанию, к компетентности и высказывается отдельно, и разлит по текстовым слоям. Он не тешит себя надеждой на то, что художественная проза вдруг внезапно расцветет буйным цветом (хоть и втайне мечтает об этом) – но готов трудиться, и советует другим делать то же самое – на благо «бун» (文), письма, этого «инструмента мысли и ее украшения». Для красоты же и выразительности хороши все средства – и высокий стиль «га», и низкий «дзоку», и смешанный – «гадзоку-сеттю». Все языковые средства, все повороты, все правила, детально разобранные Цубоути Сее в трактате, складываются, как кажется, в его собственную, некую, через призму иного видения увиденную – но, все же, свою 錦繍, узорчатый покров, узорчатую ткань языка, могущего породить нечто, живущее в воображении – породить с  той же силой и тем же мастерством, с какой художник создает лицо, музыкант – мелодию, повар – блюдо, архитектор – здание. В конце концов, с какими переводчик бросается в бурные воды оригинала, пытаясь перевести его jenseits родного языка в другой, не менее достойный того, чтобы зазвучала чужая речь. Поэтому можно сказать, что начатое усилиями Цубоути Сее в определенной степени свершилось: брешь между языками / культурами / представлениями разрастается, впуская (и одновременно выпуская) идеи, образы, мысли, способы, механизмы – работая на гибридизацию мышления и представления.

Цубоути Сее. Сущность художественной прозы (坪内 逍遥.小説神髄) Цубоучі Шьойо. Сутність художньої прози : переклад, передмова і коментарі Юлії Осадчої – К.: Видавничий дім Дмитра Бураго, 2015.