Начало историческому изучению феномена авторства было положено в 20-х годах прошлого века работами английских исследователей о профессионализации писательства в Англии XVII-XVIII вв. Однако настоящий расцвет изучения авторства как культурного и социального явления начался в 80-х благодаря импульсу, полученному от идей М. Фуко. С тех пор в западном литературоведении накопился значительный объем исследований, в которых прописана история формирования авторства в современном смысле, начиная со Средневековья. Более всего посчастливилось здесь таким периодам, как елизаветинская Англия, т.е. эпоха профессионализации писательства, и период романтизма в XIX в., когда профессия писателя получает престижный социальный статус, утверждается современное понимания авторства и формируется автороцентрическое литературоведение. Не остались без внимания исследователей также Средневековье и период XVII-XVIII вв. Тем не менее английский теоретик и историк литературы Эндрю Беннете в своей монографии «Автор», которая подводит итоги этих исследований, резюмирует: «Историю авторства еще предстоит написать» [22 , 31].

Впрочем, точнее было бы говорить не об истории, а об историях авторства. Если исторический подход к авторству развивался как критическое преодоление универсального понятия автора, т.е. представления о том, что понятие автора во все исторические времена и при всех исторических обстоятельства имело один и тот же смысл, то, в свою очередь, углуб­ление исторического подхода ведет к отказу от той мысли, что история института авторства в западной литературной традиции (античной, а затем западноевропейской христианской культурах, в рамках которой сформировалось понятие автора и связанные с ним герменевтические процедуры толкования и теоретико-литературные методы анализа текста) является единственно возможной или, по крайней мере, универсальной моделью возникновения и формирования института авторства.

Литература Киевской Руси находится среди тех литературных традиций (средневековые литературы Дальнего Востока и Ближнего Востока), где этот процесс имел существенные отличия от формирования авторства в западной литературной традиции и происходил на иных основаниях. Уместно вспомнить замечание Е. М. Мелетинского о средневековой литературе как «привилегированном объекте типологической компаративистики», так как «литературы различных регионов в этот период относительно независимы друг от друга, развиваются равномерно и потому сравнимы между собой без особых ограничений и оговорок» [13 , 76].

В этом смысле литература Киевской Руси (и вырастающие из нее литературные традиции) представляет собой интересный феномен для одной из других историй авторства, т.е. формирования института авторства как постепенного образования практики присвоения имени автора тексту и функционирования последнего под этим именем.

И хотя процесс формирования института авторства в этой литературной традиции не было завершено силой собственной логики (это произошло в силу внешнего влияния) и можно говорить только о его предпосылках, тем не менее, их своеобразие делает его достойным отдельной главы во всеобщей истории авторства.

Проблема автора перед исследователями литературы Киевской Руси стояла с самого начала ее изучения, однако, как проблема практическая, т.е. задача атрибуции конкретных произведений. Но постановка теоретической проблемы в смысле необходимости уточнения содержания самого понятия автора относительно произведений этой литературы состоялась значительно позднее. Начало изучению вопроса на теоретическом уровне было положено Д. С. Лихачевым, который первым сформулировал ряд положений относительно авторства в литературе Киевской Руси, по нашему мнению, сохраняющих свое научное значение. Главная заслуга Лихачева, как мы считаем, состоит в том, что он описал тип авторства в рамках периода XI-XVII вв., рассматривая его в значительной степени как культурный феномен (т.е. не только с точки зрения «образа автора» в тексте, но и с точки зрения на литературу как культурную практику в связи с внелитературными функциями). Иными словами, это близко к пониманию авторства как культурного института. Однако, во-первых, это понятие берется слишком в общем, как единый тип для всего этого многовекового периода (исторические изменения Лихачев отмечает только в отношении XVII в.). Во-вторых, описание строится на сравнении особенностей древнего автора с развитым понятием авторства как определенной нормой. Без такого сравнения, разумеется, изучение особенностей авторства в древней литературе вообще невозможно. Однако для более точного понимания своеобразия института авторства в литературе Киевской Руси целесообразнее исходить не только из развитого понятия авторства, но и учитывая историю формирования авторства (условия его возникновения и разные этапы развития) в античной и западноевропейской литературной традиции.

Впоследствии древний автор становится предметом рассмотрения многих исследователей, но по большей части в отношении отдельных произведений или творчества конкретных писателей. В качестве важной вехи в дальнейшей историзации проблемы нужно отметить статью П. В. Билоуса «Руський автор» [3, 355-368], поскольку исследователь сузил рамки вопроса до границ феномена авторства в литературе периода Киевской Руси. Однако главная задача исследователя – отрицание устойчивого представления о средневековом авторе как лишенном индивидуальности (в частности, критика концепции Лихачева). Ряд интересных соображений, которые косвенно касаются феномена авторства, сформулированы ученым также в его статье «Парадоксы киеворусской литературной жизни» [3, 335-350], где литература Киевской Руси впервые рассматривается в плане особенностей культурной практики, или, можно было бы сказать, как «поле литературы» (П. Бурдье).

Кажется, единственная монография, специально посвященная этой теме, – «Авторское самосознание древнерусского книжника (XI – середина XV в.)» Е. Л. Конявской [7]. Работа в значительной мере выступает как итоговая в отношении множества исследований по отдельным писателям. Присутствует здесь и эволюционный подход, поскольку внутри рассматриваемого отрезка времени различаются еще два: с XI по первую половину XIII в. и со второй половины XIII по середину XV в., т.е., по сути, литература Киевской Руси выделяется как отдельный период. Однако основной подход здесь не полевой, т.е. не к литературе как культурной практике, а избирательный – по персоналиям и жанрам. Исследовательница ставит перед собой задачу – разгадать «загадку древнерусского автора», который прячет за традицией и каноном «не только свое имя, но и субъективное, индивидуальное “я”». Иными словами, Конявская постулирует уже существующее авторское «я», сознательно приглушаемое автором, тогда как последовательный исторический подход с точки зрения института авторства ставит перед собой задачу исследовать именно возникновение этого «я», точнее, речь идет о том, чтобы зафиксировать, насколько это позволяет исторический материал, условия его рождения, раскрыть легитимное поле его появления.

Понятие института авторства предполагает описание отношений и взаимодействий в поле литературы вокруг фигуры писателя. В данной статье, ограничиваясь периодом XI – начала XII вв., т.е. периодом становления оригинальной литературы Киевской Руси, мы рассмотрим некоторые предпосылки формирования в ней института авторства, а именно: легитимные основания фиксации авторского имени и поле литературной коммуникации, т.е. границы литературного сообщества, в рамках которого мыслит себя писатель.

1. Имя автора.

Литература Киевской Руси не является автохтонной, т.е. возникает не через самозарождение, а в значительной мере как заимствованный культурный институт – в результате перевода текстов чужой литературной традиции и наследования им (по меткому выражению П. Билоуса, «не из собственных корней, а пересаженных» [3, 335]). Сам этот акт заимствования происходит также, скорее, в силу не столько общественных культурных потребностей, сколько культурных потребностей государства.

Однако подключение к чужой литературной традиции приводит к формированию оригинальной литературной ситуации2. Причем ее оригинальность касается, среди прочего, именно сферы авторства. Несмотря на усвоение чужой литературы, заимствование ее жанров, ориентацию на ее литературные образцы, не приходится говорить о заимствовании института авторства.

Если византийская литература вырастает на почве античной и, следовательно, на поч­ве развитой авторской культуры, которая претерпевает трансформацию под воздействием новой христианской идеологии (и, в конечном счете, принципиально иной литературной традиции), то литература Киевской Руси воспринимает лишь частично эту трансформированную литературную традицию, оставляя «без внимания» развитую авторскую культуру. В частности, принципиальным отличием литературной ситуации Киевской Руси является отсутствие самосознания в виде филологии и критики текста, что составляет один из важнейших факторов фиксации авторства.

Точкой отсчета для киеворусской (термин П. В. Билоуса) литературной традиции служит Священное Писание. В греческой литературе (и в целом западной литературной традиции) – это Гомер, который предстает одновременно и как недостижимый образец для подражания, но и как соперник, с которым вступают в соревнование. (Именно соревновательное начало лежит в основе формирования института авторства в Греции.) Это образец-вызов. Писание же как первичный текст делает невозможным соревнование с ним и оставляет возможность только для наследования, а скорее даже только для ссылки на него с целью легитимизации. Двойное опосредование (через две культуры), вероятно, только увеличивает гигантскую и непреодолимую дистанцию между первичным текстом и русским писателем. Отсюда и происходит то, можно также назвать «авторской стыдливостью», характерная черта «литературного этикета» (по Д. С. Лихачеву) в литературе Киевской Руси, которая проявляется, например, в формулах самоуничижения русского «автора».

И без того скудную почву для зарождения притязаний на оригинальность, что является субъективным условием формирования института авторства, истощает разрыв между письменной литературой и устным народным творчеством, к которому, вероятно, следует добавить противостояние между официальной и неофициальной литературой, указанное П. В. Билоусом [3, 356].

Впрочем, это не означает господства анонимности в литературе Киевской. Тут нет принципиальной установки на сокрытие собственного имени автора, но нет и заботы о его обязательной фиксации, об обязательной связи между именем и текстом, тем более об увековечении своего имени в потомках. Имеется в виду, что эта забота не является общественной привычкой. Произведение не требует имени автора для своего функционирования.

Часто произведения передаются традицией без имени автора (а их атрибуция – дело более поздней филологии, которая в свою очередь генетически связана уже с другой литературной традицией и которая относится к ним как к памятникам древней литературы). Именно в аспекте института авторства совершенно справедлив тезис Лихачева о «коллективном начале» в литературе Древней Руси и своеобразии понятия авторской собственности [10, 18]. Собственником авторских прав в отношении произведения выступает традиция. Иными словами, для традиции имя автора не является ценностью. Не оно служит ручательством качества произведения, а сама традиция, которая заботится его сохранением и передачей.

Однако это не исключает фиксации имени писателя, что, впрочем, имеет нерегулярный характер. Имена писателей Киевской Руси доходят до нас или в виде «подписей» (начальных или конечных), или в том случае, когда они внесены в сам текст. Так, в некоторых случаях именно «подписи» служат главным основанием для атрибуции, к примеру, относительно таких произведений, как «Слово о Законе и Благодати», «Память и похвала князю Владимиру» или «Повесть временных лет». При этом в отношении «Слова» подписи имеются лишь в некоторых списках [17, 42-43], тогда как в случае «Памяти и похвалы» подпись не свидетельствует о принадлежности произведения Якову Мниху [4; 19, 35-40]. Но сама эта нерегулярная практика передачи имени автора традицией – особенно в том случае, если он не является автором – свидетельствует не о потребности, но о некоторой факультативной легитимности фиксации имени автора3.

Так, атрибуция «Слова о Законе и Благодати» стала возможной благодаря тому, что в некоторых списках (в частности, в рукописи Синодального собрания, по которой и была осуществлена первая публикация) вслед за «Словом» идет «Исповедание веры», подписанное пресвитером Иоанном: «Слава же Богу о всемь, строящему о мнѣ выше силы моеа! И молите о мнѣ, честнѣи учителе и владыкы Рускы земля! Аминь! Азъ милостию человѣколюбивааго Бога мнихъ и прозвитеръ Иларионъ…» [14 , 86].

Дискуссия в отношении авторства «Повести временных лет» имеет долгую историю и еще не завершена, как о том свидетельствуют новые исследования [19]. Однако нас интересует только сам факт «подписи», имеющейся опять же только в одном списке – Лаврентьевском: «Игуменъ Силивестръ святаго Михаила написахъ книгы си Лѣтописец, надѣяся от бога милость прияти, при князе Володимерѣ, княжащу ему Кыевѣ, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила въ 6624, индикта 9 лѣта; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах»[16, 188].

Итак, в обоих случаях основным мотивом, побуждающим древнего книжника фиксировать свое имя, или его читателей и переписчиков – воспроизводить «подпись», является просьба помолиться за него.

Тот же мотив встречается в авторских признаниях Нестора, автора двух житий, который подробно говорит о том, что побудило его взяться за написание произведения, и вносит свое имя в текст. В «Чтении о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» он прямо просит вспомнить его: «Се же азъ, Нестеръ грѣшный, о житии и о погублении и о чудесѣсехъ святою и ближьную страстотерпцю сею, опаснѣ вѣдущихъ исписавъ я, другая самъ свѣды, – от многыхъ мала выписахъ, да почитающее славят Бога. Молю же вы и почитающа, да любве ради Божия въспоминаите мя и глаголите: «Боже, молитвами преблаженую страстотерпцю Бориса и Глѣба, очисти грѣхи списавшего си». Некли вы оставление грѣхов получить благодатию и щедротами, человеколюбиемъ Господа нашего Исуса Христа…» [6, 26-28].

Во втором написанном им житии («Житие Феодосия Печерского») эта формула отсутствует, но Нестор начинает произведение сразу с идентификации себя как автора «Чтения». При этом свои подробные пояснения мотивов, побудивших его взяться за написание жития, он также подытоживает мотивом заботы о душе, только речь идет уже о душах читателей: «Си на успѣхъ и на устроение бесѣдующимъ съписати хощю, и о сихъ Бога славяще, мьзды отдание приимете» [20, 73].

Наконец, подобный мотив присутствует также в «Поучении Владимира Мономаха», точнее, в его письме к брату Олегу Святославовичу, которое в Лаврентьевском списку «Повести временных лет» следует за «Поучением»: «Не по нужи ти молвлю, ни бѣда ми которая по Бозѣ, сам услышишь; но душа ми своя лутши всего свѣта сего» [16, 106]. И хотя этот мотив не связан с фиксацией имени, поскольку и «Поучение» и письмо – тексты персонализированные, всем своим содержанием свидетельствующие о личности автора, это признание тем более выглядит как актуализация легитимного мотива литературной деятельности под своим именем.

Итак, фиксация имени автора как первичное проявление института авторства в литературе Киевской Руси основывается на принципе помянника и, соответственно, заботы о душе, т.е. подобен внесению своего имени в помянник для молитвы за душу автора.

Таким образом, первичные основания фиксации авторства в литературе Киевской Руси принципиально отличаются от таковых в античной литературе (и последующей западной литературной традиции), где авторство вырастает на соревновательной основе [21, 5-25] и опирается на принцип славы как посмертного увековечения своего имени [2, 50]. При этом своеобразие института авторства, описанного С. С. Аверинцевым с помощью оппозиции авторства и авторитета, касательно древнегреческой литературы и ближневосточной (библейской) словесности [1, 76-100]. В последней имя, которое присваивается тексту, выступает как имя поручителя, которое, в свою очередь, производно от поручительства Бога и общины. Индивид, с именем которого связывается книга, выступает избранником и словно бы устами Бога. В отличие от этого, русский автор отделен от первоисточника двойным культурным опосредованием, как уже было сказано, и противостоит и Богу, и традиции как индивид. И в постоянном обращении: «Господи, благослови!», – с которого начинаются многие произведения киеворусской литературы, можно видеть как раз проявление сознания индивидуальной инициативы в литературном начинании.

Следует добавить, что институт авторства в литературе Киевской Руси также далек от западной модели как иерархии авторитетом [15, 74-75; 9, 521-522]. Древнерусский автор легитимирует свою литературную инициативу не через ссылку на авторитеты, а непосредственно наедине с Богом, и индивидуализирует ее не через поиск себе места среди auctores, а путем внесения своего имени в помянник.

Это дает основания говорить о том, что этот мотив стал основой для дальнейшего развития института авторства в отечественной литературной традиции, так сказать, вошел в ее генетический код, об устойчивости которого во времени свидетельствуют, например, слова Шевченко: «не забудьте пом’янути».

2. Поле литературной коммуникации.

Д. С. Лихачев, характеризуя процесс формирования жанров в древнерусской литературе, отмечал, что до XVII в. в ней «литературные жанры в той или иной степени несут, помимо лите­ратурных функций, функции внелитературные» [11, 47]. Иными словами, это означает отсутствие литературной автономии и, собственно говоря, литературного процесса как такового.

Также П. В. Билоус для характеристики киеворусской литературной жизни предложил термин «паратаксис», имея в виду самодостаточность, «обособленность значительной части древних произведений» и, в конечном счете, «отсутствие некоего ряда, который принято называть “литературным процессом”» [3 , 368]. В самом деле, авторы произведений по-разному идентифицируют свою аудиторию, иначе говоря, мыслят себя в рамках разных читательских сообществ. Можно сказать, у каждого автора свое поле литературной коммуникации, тогда как единое поле литературной коммуникации в литературе Киевской Руси отсутствует. Но в то же время нельзя не заметить его постепенного формирования.

Автор «Слова о Законе и Благодати» к особому читательскому кругу: «Ни къ нєвѣдущиимъ бо пишємь, нъ прѣизлиха насыштьшемся сладости книжныя, не къ врагомъ Божиимь иновѣрныимъ, нъ самѣмь сыномъ его, не къ странныимъ, нъ къ наслѣдникомъ небеснаго царьства». Эту характеристику непросто перевести в социальные термины, однако определение ее как тех, кто «с преизбытком насытился книжной сладости», очевидно, сужает ее, и говорить об общем читательском сообществе не приходится.

Вполне однозначно и множество раз определяет своего адресата Нестор как «черноризцев» – как в «Чтении о Борисе и Глебе», где он постоянно обращается к монахам: «Нъ послушайте, братие, со всякымъ прилежаниемь…», – так и в «Житии Феодосия Печерского»: «Се же якоже, о братие, въспоминающю ми житие преподобнааго, не сущю же съписану ни отъ кого же, печалию по вься дни съдрьжимъ бѣхъ и моляхъся Богу, да съподобить мя по ряду съписати о житии богоносьнааго отьца нашего Феодосия. Да и по насъ сущеи чьрноризьци, приимьше писание и почитающе и́, тако видяще мужа доблесть, въсхвалять Бога…» [20, 72].

В «Поучении» Владимира Мономаха, которое по своей сути адресуется узкому кругу, тем не менее присутствует тенденция к неопределенному расширению аудитории: «Сѣдя на санех, помыслих в души своей и похвалих Бога, иже мя сихъ дневъ грѣшнаго допровади. Да дѣти мои, или инъ кто, слышавъ сю грамотицю, не посмѣйтеся, но емуже люба дѣтий моихъ, а приметь è в сердце свое, и не лѣнитися начнеть, такоже и тружатися» [16, 98]. Исследователи по-разному истолковывают указание автора «Поучения» на предполагаемого адресата: либо как самый широкий [8, 106], либо как определенный ограниченный круг читателей [7, 68]. Текст Мономаха среди произведений литературы Киевской Руси в наибольшей степени является плодом частной инициативы, так как наиболее свободен от следования жанровым образцам [11, 83; 7, 59, 69]. Это означает, что свое коммуникативное задание и, соответственно, коммуникативного сообщества, автор определяет сам, руководствуясь, возможно, смутным, но опытным представлением о таковом. Поэтому сама эта неопределенность расширения круга возможных читателей («дети мои, или кто другой»), по меньшей мере, дает основания говорить о неопределенной пока, но уже складывающейся, общественной практике чтения.

И уже совсем другую коммуникативную ситуацию мы видим в анонимном произведении «Сказание и страсть и похвала мученикам святым Борису и Глебу». Здесь автор уже уверенно связывает себя с общенародным сообществом: «Нъ облаженая страстотьрпьца Христова, не забываита отьчьства, идеже пожила еста въ тели, его же всегда посѣтъмь не оставляета. Тако же и въ молитвахъ вьсегда молитася о насъ, да не придеть на ны зъло, и рана да не приступить къ телеси рабъ ваю. Вама бо дана бысть благодать, да молита за ны, вама бо далъ есть Богъо насъ молящася и ходатая къ Богу за ны. Тѣмь же прибѣгаемъ къ вама, и съ сльзами припадающе, молимъся, да не придеть на ны нога гърдыня и рука грѣшьничане погубить насъ, и вьсяка пагуба да не наидеть на ны, гладъ и озълобление отъ насъ далече отъженѣта и всего меча браньна избавита насъ, и усобичьныя браничюжа сътворита и вьсего грѣха и нападения заступита насъ, уповающиихъ къ вама» [20, 57].

Как известно, в отношении этого произведения среди исследователей нет единой точки зрения ни касательно авторства, ни касательно времени его создания. С. А. Бугославский пришел к выводу, что «Сказание» было написано в середине XI в., а «Чтение» Нестора было создано уже позднее на его основе. Напротив, А. А. Шахматов, поддержанный многими другими исследователями, считал правильной обратную последовательность. Разумеется, здесь не идет речь о том, чтобы включиться в эту дискуссию, но можно уверенно констатировать, что в «Сказании» автор недвусмысленно идентифицирует себя с общенародным сообществом. Святые воспринимаются тут прежде всего как заступники «отечества». В отличие от «Чтения» Нестора тут совершенно отсутствуют мотивы изображения святых как примера для подражания. Напротив, речь идет о заботе о вполне посюсторонней жизни, причем жизни народа, а завершающая молитва автора апеллирует только к милости: «Да придеть на ны милость твоя! Да въсканеть на ны чловѣколюбие твое!» [20, 72]. Мы полагаем, что более детальный анализ позволил бы показать, что речевая и нарративная манера автора принципиально отличается от, например, нарративной манеры Нестора в обоих житиях и приближается, можно сказать, к манере профессионального повествователя, или профессионального писателя. Но это выходит за рамки нашего задания в этой статье. Тем не менее, на основе сказанного можно утверждать, что тут мы явно имеем дело с расширением поля литературной коммуникации до общенародной аудитории, от имени которой выступает анонимный автор.

Также повествователь в «Повести временных лет» исходит уже из существования некоей народной общности, определяемой как христианский народ в отличие от ряда других: «Мы же, хрестияне, елико земль, иже вѣрують въ святую Троицю, и въ едино крещение, и въ едину вѣру, законъ имамъ единъ, елико в Христа крѣстихомъся и въ Христа облекохомся» [16, 16].

Итак, «Поучение» Владимира Мономаха, «Повесть временных лет», но особенно «Сказание» о Борисе и Глебе, которое уже есть продукт вполне литературного сознания, дают основания говорить о формировании некоего единого коммуникативного сообщества поверх коммуникативных ситуаций, очерченных «внелитературными функциями», т.е. о развитии сугубо литературной коммуникации. Соответственно, и в древнем авторе растет сознание себя как полномочного представителя этой общности.

 ЛИТЕРАТУРА

  1. Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. – М. : Школа «Языки русской культуры», 1996. – 448 с.;
  2. Ассман А. Простори спогаду: Форми та трансформації культурної пам’яті. – К.: Ніка-центр, 2012. – 440 с.;
  3. Білоус П.В. Літературна медієвістика. Вибрані студії: У 3-х томах. – Т.1: Зародження української літератури: Монографія. – Житомир, 2011. – 376 с.;
  4. Бугославский С.А. К литературной истории «Памяти и похвалы» князю Владимиру // Известия Отделения русского языка и словесности Российской АН. – Л.: 1925. – Т. 29.  – С. 105–131;
  5. Живов В.М. Особенности рецепции византийской культуры в древней Руси // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. – М.: Языки русской культуры, 2002. – С. 73-115.
  6. Житія святыхъ мучениковъ Бориса и Глѣба и службы им / подготовил к печати Д.И.Абрамович. – Петроградъ: Типографія Императорской академии наукъ, 1916. – 206 с.;
  7. Конявская  Е.Л. Авторское самосознание древнерусского книжника (XI – середина XV в.). –
  8. М.: Языки русской культуры, 2000. – 199 c.;
  9. Копреева Т.Н. К вопросу о жанровой природе «Поучения» Владимира Мономаха // ТОДРЛ. – Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1972. – Т. 27. – С. 94-108
  10. Курціус Е.Р. Європейська література і латинське середньовіччя / Е. Р. Курціус; переклав з нім. Анатолій Онишко. – Львів: Літопис, 2007. – 752 с.;
  11. Лихачев Д.С. Вопросы атрибуции произведений древнерусской литературы // Труды Отдела древнерусской литературы. – М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1961. – Т. 17. – С. 17-41;
  12. Лихачев Д.С. Зарождение и развитие жанров древнерусской литературы // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1986. – 406 с.
  13. Лихачев Д.С. Литературный этикет древней Руси (к проблеме изучения) // Труды Отдела древнерусской. – М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1961. – Т. 17. – С. 5-16;
  14. Мелетинский Е.М. Проблемы сравнительного изучения средневековой литературы (Запад/Восток) // Литература и искусство в системе культуры / Сост. Г. Б. Князевская. – М.: Наука, 1988. – С. 76-88.
  15. Памятники духовной литературы времен великого князя Ярослава I / [публикация и вступительная статья А. В. Горского]. – Москва : в типографии Августа Семена, 1844. – 91 с.;
  16. Панофский Э. Готическая архитектура и схоластика // Богословие в культуре Средневековья. – Киев: Христианское братство «Путь к истине», 1992. – С. 49-78;
  17. Повесть временных лет. – СПб.: Наука, 1996. – 670 с.;
  18. Розов Н.Н. Рукописная традиция «Слова о Законе и Благодати» // Труды Отдела древнерусской литературы. – М.; Л. : Изд-во АН СССР, 1961. – Т. 17. – С. 42-53;
  19. Сухомлинов М.И. О псевдонимах в древней русской словесности // Исследования по древней русской литературе: Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. – Т. 85. – № 1. – Санктпетербург : типография Императорской Академии наук, 1908. – С. 442-493.
  20. Толочко А.П. Очерки начальной руси / Алексей Толочко. – Киев; Санкт-Петербург : JIaypyc, 2015. – 336 с.;
  21. Успенский сборник XII-XIII вв. / под ред. С.И. Коткова. – М.: Наука, 1971. – 757 с.;
  22. Юдін О. Авторство як культурний інститут: стратегії авторизації в художньому та літературознавчому дискурсах. – К.: Ніка-центр, 2015. – 324 с.;
  23. Bennett A. The Author / Andrew Bennett. – London & New York: Routledge, 2005. – 160 р.

 Примечания

1 Прежде всего, это статьи «Вопросы атрибуции произведений древнерусской литературы» [10], «Литературный этикет древней Руси» [12] (обе 1961 года), а также отдельные места в монографиях «Великое наследие» (1975) и «Поэтика древнерусской литературы» (1979) и некоторых других работах.

2 О «редуцированном» восприятии византийской «культуры-донатора» в культуре Древней Руси подробно – см.: Живов.

3 Существовала также практика «псевдонимов», т.е. ложного присвоения оригинальным русским текстам имени авторитетных авторов: Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова, Кирилла Философа [см.: 18]