<< Вернуться к содержанию

Фото А. Парщикова

III

– Его стихи гораздо лучше моих! – с восторгом сказал Винни-Пух. И он действительно так думал!

А. Милн, «Винни-Пух и все-все-все»

В книге М. Эпштейна «Вера и образ» заявлено: «…Зато другие поэты – такие, как И. Жданов, О. Седакова, Ф. Гримберг, А. Парщиков, И. Кутик, В. Аристов, – берут в свой словарь, как в Красную книгу речи, все оставшиеся в живых слова, крайне напрягая и даже перенапрягая их смысл, чтобы явить структуру подлинной реальности, которая также несводима к лирическому «я», но постигается уже не отрицательно, а утвердительно. Метареализм – так можно назвать это поэтическое течение…».

(Ф. Гримберг – кто это?)

С другой стороны, Эпштейн и Бродского зачисляет в метареалисты (кстати, и сам Бродский употребляет термин «метафизический реализм»). Поскольку вся бывшая группа так или иначе многим обязана поэзии Бродского, несколько слов о нём, тем паче, что это для многих и многих камень преткновения.

Я прочитал его стихи в самиздате, третий экземпляр на машинке, примерно в году 74-м в Киеве. Да, до этого я жил в Питере, с 64-го по 69-й, но тексты Бродского мне на глаза не попадались, хотя я слыхал о нём краем уха. Окуджава, Высоцкий, Галич, только-только начавшие входить в моду, были популярнее среди тех, с кем я тогда общался. Читал же я тогда всё больше Сельвинского и Тютчева. Впрочем, в 68-м мне попал в руки впервые сборник Валека на русском языке (ещё до этого одно его стихотворение попалось мне на глаза в журнале и сразу заставило обратить на себя внимание: «…И тьма, и тьма аж до самых костей// белым-бела.// Бог монтирует из запчастей// новые тела…»), и он надолго стал для меня поэтом номер один – почти на двадцать лет. Но, кстати, в том же году я познакомился со стихами Галчинского, которые сразу полюбил и только, увы, недавно обратил внимание, что многие переводы – Бродского! Так что – читал я Бродского, сам того не зная, поскольку его фамилия тогда мне мало что говорила.

В 75-м я услышал от Алексея: «Что вы так носитесь – Бродский, Бродский! По-моему, он очень плохой поэт… да вообще не поэт!» Зауважал он уже позднего Бродского, начиная с «Колыбельной Трескового Мыса». Подробно об этом можно прочесть в книге В. Полухиной «Бродский глазами современников», где Парщиков, в числе прочих, даёт интервью по поводу Бродского, но говорит, как это у него принято, преимущественно о себе самом, попутно снисходительно разъясняя, почему Бродский до эмиграции ему, Парщикову, неинтересен.

Не так давно я решил почитать переводы Бродского в его собрании сочинений. Читал вслух, а Лиля слушала. Дошёл до Лесьмяна – и мы одновременно воскликнули:

– Что-то не то!

Я взял маленький сборник Лесьмяна и нашёл то же стихотворение в переводе В. Корнилова.

У Бродского:

1

Помимо Данте, кроме Пифагора,
Помимо женщин, склонных
к исступленью,
Пока им чрево пучит мандрагора,
И я был в Лимбах… помню,
к сожаленью!

У Корнилова:

1

Помимо женщин, съевших
мандрагору
В тоске по детям, близких
к исступленью,
Помимо Данте, кроме Пифагора,
И я был в Лимбе… помню,
к сожаленью!

Дальше семь четверостиший практически тождественны, если не считать пары небольших разночтений: «…томов двенадцать накатать бы кряду…» и «…томов двенадцать мог бы выдать кряду…» во втором, «…но и не рваться из пучины вовсе…» и «…а не вращаться в мёртвой точке вовсе…» в четвёртом. Зато девятое и десятое:

9

Что большая для Вечности потеря:
минута, год ли? Вскидывая руки,
Самим себе и времени не веря,
Не колокол свиданья, но разлуки

10

Они друг другу внемлют, настигая
Иронии глухой не изменивши:
За каждою минутою – другая.
Хоть век звони, не по себе звонишь
ты.

9

Что в битве стрелок с Вечностью
потеря
Есть большая: мгновение ли, год ли?
Самим себе и времени не веря,
Одна другой оказываясь подле,

10

Не в колокол свиданья, но разлуки
Звонят они, стать выше возомнивши
Иронии, пульсирующей в звуке:
Хоть век звони, не по себе звонишь
ты.

Далее – снова совпадение до самой последней строфы:

19

С двумя концами выберем дорогу:
На север – с т р а н ы, а э п о х и – с юга.
Г р а н и ц а им – п р о с т р а н с т в о… ей-же Богу!
А небосвод – лишь пыльная округа.

19

По шляху, распростершемуся, мнится,
Меж с т р а н а м и и в р е м е н е м припустим.
П р о с т р а н с т в о там покажется… г р а н и ц е й,
А небосвод наш – пыльным захолустьем.

Мы решили, что совершили литературное открытие. Однако Кутик, тогда ещё с нами водившийся, тут же просветил нас с высоты своего «свойства» в литкругах: оказывается, Бродский, собираясь покинуть Страну Советов, свои переводы отдал Корнилову, разрешив тому публиковать их под своим именем – чтобы не пропала работа… А впоследствии, при составлении многотомника, восстановил, что называется, справедливость.

Однако мне тут кое-что представляется сомнительным – хотя бы потому, что, по правде говоря, вариант Корнилова кажется интереснее. Возможно, конечно, что он лишь слегка обработал отданный ему перевод, а Бродский, естественно, вернулся к свое­му варианту…

Так ли всё это важно?

По-моему, да.

Речь всё о том же – о восстановлении забытого. Которое не исчезает.

Или всё-таки исчезает?

«Напрасно ты всё это пишешь, – говорит Лиля. – Получается, что ты как будто примазываешься».

Но меня занимает не то, что я «примазываюсь», и даже не то, что всё этоначинает выглядеть точно так же нелепо, как какой-нибудь «Алмазный их венец». Важнее другое: как же так, были мы все вместе и любили друг друга, а теперь…*

_______

* А что тут особенного? Знаешь, в преферансе есть поговорка: если знать прикуп, можно не работать. Знали бы будущее, так и не любили бы, и не дружили бы, и, может, путь свой не нашли бы? (Ю.П.)

Из иронической «Рецензии Г. Кацова на книгу Г. Кацова ”Московская поэтическая струя 80-х”»46:

«Глава 2. Метареализм

Дадим слово самому автору (прошу прощения за пространную цитату): «Возникновение моды на метареалистов имеет конкретную дату – 18 июля 1984 года. «Какой был день тогда? – Ах, да – среда!» (…) Именно в среду, в день выхода еженедельника «Литературная газета», появилась статья Сергея Чупринина «А что за сложностью?»47

Задача метареалистов была нацелена на переодевание. Русский символизм, французский сюр и английский им, практика стихосложения футуристов послужили опорными точками для метареализма. Поскольку массовой культуре ранних 80-х эти поэтические направления практически не были известны, а творческая и техническая элита давно уже с тоской ожидала явления – возрождения – чего-то подобного в русской поэзии, то метареализм, удачно состыковав время (в период безымянных 80-х, после пропавших без вести 70-х) и место (в Москве, а не в амбициозном Петербурге), попал в самое Оно. Естественно, одев по моде желаемое и малоизвестное и добавив собственной энергетики да философско-поэтического опыта мировой культуры послевоенного периода».

Безапелляционность автора поражает: Жданов, Еременко, Парщиков и примкнувший к ним Арабов рассматриваются, в основном, с точки зрения моды. И хотя автор пытается выглядеть объективным, отдавая дань талантам указанных поэтов, высоко оценивая глубину их метафорически-самобытного мира, всё же проблема моды выходит на передний план.

На мой взгляд, если этот вопрос так интересует автора, то лучшего поля для её применения, чем концептуализм, не найти. Вот уж кто попал в модные да актуальные, вот уж кого приглашают ТВ и мирового значения университеты. И хотя концептуалисты по популярности всё же не дотягивают до Евтушенко времён Политеха, их попадание «в яблочко» ни в какое сравнение не идет с метареалистами.

Особняком автор рассматривает Аристова, Кисину и Кутика. Утверждение о влиянии раннего Кутика на творчество метареалистов ничем не оправдано. Скорее наоборот, творчество позднего Кутика не так легко подчас отличить от раннего Парщикова…48».

Юра Проскуряков некогда написал мне, что я показался ему при нашем знакомстве остроумцем и весельчаком (это я-то!), приехавшим прямо из Древней Греции (!). Перед моим отъездом мы с ним увиделись, как казалось тогда, в последний раз, и последнее, что запомнилось из его стихов того времени: «…И осень, как пловец без головы,// играет с рыбой листьев у фасада…» – из цикла «Прогулки с Блоком».

По-моему, удивительные строки.

Замечательная поэма «Полифем» не пропала – к счастью, автор, подарив мне машинописный экземпляр, потом забрал его обратно, так что она сохранилась у него.

Вообще-то, строго говоря, «Полифем» – не поэма, а роман-гофманиада в стихах, письмах, диалогах, фрагментах дневника главной героини, Русалочки, влюблённой сразу в двух поэтов, Потебниуса (Парщикова, как я почему-то был уверен – в действительности же самого Проскурякова, как выяснилось) и Заболотнуса (Ерёменко). Есть там теоретические выкладки (серьёзные и/или пародийные) и даже схемы; есть такие персонажи, как Вечный Жид по прозвищу Антисемит (уменьшительно Сёма), граф Калиостро и сам несчастный Полифем, безнадёжно влюблённый в Русалочку (Поэзию?). В своё время на меня неизгладимое впечатление произвела фраза из письма Русалочки, подслушавшей диалог поэтов: «…они говорили, что женщины им до Феньки. Наверное, это их общая любовница…».

Впрочем, у «ПОЛИФЕМА» теперь другое название, а фразы про общую любовницу нет – то ли автор выбросил, то ли я сам её придумал!

Хотя Наташа Лясковская никогда не входила в группу, влияние Ерёмы на её ранние вещи очевидно. Вот её стихотворение примерно 80 года:

Саблезубый пищавель, гуляя по лесу,
приносил себя в жертву прогрессу
и не блюл своего интересу.
Он пищал-верещал, что он чище, чем Авель,
что любимая пища его – дикий щавель.
Но ему не поверили разные звери,
завищали из щелей: «Не верим! Не верим!».
Вышел кот перед зверским конклавом
и замявал особенным мявом:
«Гля49 него, гля пищавеля, нету пощады.
Мы сошлём его в Польшу, в польский город Бещады!
Или пан, иль пропал и костями полягет.
Шо глазы так таращишь, как буква умляут?»
«Шо омлет, шо умляут – одно же и то же! –
зарычало зверьё, те, кто был помоложе. –
– Раздевай-ка радёжки, сымай-ка пижану!
В нашем лесе не место пижонам в кожанах!»
Так закончил пищавель короткую жизень.
Мемуаров своих не оставил, кажись, он.
И поэтому стих наш свободен в деталях,
он и смел, и нахал, как дитя на педалях…

Из более поздних её стихов мне запомнилось: «…деревья, как беременные девы,// склоняют к ней тяжёлые тела…».

Юра Арабов тоже в группу не входил, но нередко выступал с нами вместе и одно время воспринимался как свой. Здесь, однако, стоит сделать очень существенную оговорку, которую следовало сделать уже давно: я различаю «группу» и «направление»; группа для меня – это несколько близких (навсегда, как ошибочно казалось) людей – в отличие от направления (группа может быть ядром направления, но может и не быть), куда входят люди более отдалённые и даже совсем чужие, но близкие по языку50: в данном случае это Жданов, всегда чётко державший дистанцию, Аристов, Арабов и другие.

Впрочем, как раз с Арабовым некоторое время я был как будто очень дружен. Он неожиданно возлюбил меня после моего обсуждения на студии Ковальджи (об этом ниже), особенно когда выяснилось, что мы компатриоты – оба родом из Крыма. Мы усиленно общались, а однажды он зазвал меня в ресторан и угостил на остаток гонорара за киносценарий блинами с икрой (я впервые тогда попробовал это блюдо, которое теперь продаётся в Москве в уличных киосках). К сожалению, я его, видимо, изрядно обидел, когда, сидя у него дома и слушая его длинную поэму, героями которой были говорящие осел и репейник (они долго философствовали, пока, наконец, осёл не сожрал собеседника!), вдруг, увы мне, слегка задремал! Со мной это бывает нередко, но вовсе не обязательно от скуки. Просто следствие многолетнего хронического недосыпа.

Помню целиком только одно его стихотворение (его, кстати, очень огорчало, что лучше всего запоминается именно это, самое несерьёзное):

ТЁТЯ МАША ЧИТАЕТ

– Мне жить невмоготу! – сказал Жюльен Сорель. –
– Маркиза, вы мой друг и ангел простодушный!
Но тут пришёл маркиз, Луи де Шатонель,
и, потирая грудь, унёс жены подушку.

Маркиза, покраснев, схватила пеньюар:
– Жюльен, он видел всё! Он жлоб и так несносен!
Есть у него дружок – Журден Оревуар
и госпожа Бювар, которая на сносях!..

Но этот разговор подслушал Монтескье,
тот самый Монтескье, а вовсе не учёный,
который был бугай, но протирал пенсне,
поэтому и вид имел весьма лощёный.

До княжества Ля-Бред он доскакал пешком.
Там некий Рюбампре княжил четыре года.
А зять его, сосед, затеял дикий шмон,
хотя и миллион имел он в год дохода.

Рубли он не считал, но был ужасно скуп.
Племянник Антуан решил бежать с кузиной.
Она носила фрак и розовый сюртук.
Уж после он узнал: она была мужчиной!

Она теперь хотел оттяпать у него
Наследство Пей-Рамаль и укатить в Саратов…
Но тут пришёл Милон, не знавший ничего,
С бутылкой первача и с внешностью Сократа.

Не знавший ничего, он всё же много знал
И брата умертвил при помощи подлога.
Она к нему хотел проникнуть в будуар,
Хоть он её пускал не далее порога.

Она ему сказал, что некто аноним
Послал донос в Париж, а он ему ответил…
Но тут пришёл Жюльен (он был не херувим!)
И вынул пистолет со множеством отверстий…

Через несколько лет мне показали в каком-то журнале публикацию Арабова, где к одному стихотворению был взят эпиграф:

Никто не знает, что Гомер ослеп…

Р. Левчин.

Юля Кисина, конечно же, в группу не входила никоим образом, но определённое отношение имела. Мы познакомились в 84-м году в литстудии Киевского Дома учёных (да-да, в Киеве появилась, наконец, литстудия – или, во всяком случае, что-то, отдалённо напоминающее литстудию!), и я, должно быть, произвёл на Юлю сильное впечатление, особенно если учесть, что ей тогда было лет семнадцать, а я носил кеды с крупной надписью фломастером: «ДОЛОЙ СЕКС!». Она посвятила мне стихотворение «Не потому ли мир чудесен,// что воздух гулок и глубок…». Её стихи этого периода наполнены подражаниями мне, а потом и Алексею, с чьими стихами я её познакомил:

…Ты стучишься в меня, как бельё, разрываясь на части,
И к подножию ветра несёшь золотые шары…

Я же познакомил их и лично – всё на том же Восьмом Совещании молодых писателей, куда я попал контрабандой (как Парщиков изумился, увидев меня, и даже не попытался скрыть это!51), а она – вполне законно. Алексей осторожно протянул ей руку со словами:

– А Вы что, тоже что-то пишете?..

Впоследствии, когда она перебиралась в Москву, я предупредил её:

– Юля, не доверяйте Парщикову!

– В каком смысле? – поинтересовалась она.

– Во всех смыслах. Ни как мужчине. Ни как человеку. Ни как поэту. Он думает – всегда! – только о себе, любимом.

– Что ж, и правильно, – браво ответила девочка, – я сама такая!..

Через пару лет, во время нашей предпоследней встречи, она рассказала в порядке анекдота, как была у кого-то в гостях вместе с Парщиковым, и он потом сделал ей выговор за панибратство с хозяевами: «Мы – члены касты!..».

Позже он посвятил ей стихотворение «Львы», где есть очень точные строки:

Мы в городе спрячемся, словно в капусте.
В выпуклом зеркале он рос без углов,
и по Андреевскому спуску
мы убежим от львов.

Интересно, что страницей раньше в сборнике стихотворение, посвященное Оле:

Бритва сияет в свирепой ванной,
а ты одна,
как ферзь точёный в пене вариантов
запутана.

(В моей памяти начало другое: «Тикает бритва в свирепой ванной…».)

Возможно, отсюда возникла и моя строчка «Вариантов твоих волос// в пространст­вах дрожь…». Точно так же его строчка «Вот бы заснять его из-за мусорных ящиков»52 породила мою «Из-за мусорных ящиков щёлкая…» – но это умышленный отсыл. Точнее, воспоминание. О бывшем другe*.

_______

* Ты как бы задним числом продолжаешь его уговаривать: «Ну полюби же ты меня, сукин сын!» (Ю.П.)
Пусть так. Если я утратил человеческое чувство, то разве не означает это, что я стал беднее на это чувство? (Р.Л.)

На том же совещании Маша Арбатова, моя бывшая однокурсница и будущая (тогда – ныне уже тоже бывшая) знаменосица российского феминизма, уверяла меня, что Парщиков специально спаивал Ерёму несколько дней, чтобы не допустить его на это мероприятие. Более того, она бросила это же обвинение Алексею в лицо, на что получила ответ: уж как-нибудь сами разберёмся!

Именно тогда я услышал от Маши восхитительное сообщение, что, мол, раньше она писала стихи, но, познакомившись с творчеством Ерёменко, бросила53. По этому поводу одна наша общая знакомая заметила: «Странно, а вот наличие Шекспира ей почему-то не мешает писать пьесы!»

Впоследствии в каком-то из её многочисленных бестселлеров оказался упомянут и я: «…принадлежал к тому поэтическому поколению, лидерами которого стали Парщиков, Ерёменко, Жданов. Стихи он писал дивные, но не было ему везухи»*.

_______

* То же самое: «Я же не виновата, что ты еврей! И даже ещё хуже. (Ю.П.)

Если под «везухой» здесь понимается бесценное умение лизнуть в нужный момент соответствующую задницу, то – да, чего не было, того не было. А теперь уже и обучаться этому как-то поздно.

Впрочем, объективности ради о Маше надо вспомнить и другое.

На первом курсе Литинститута кто-то из моих сокурсников заявил, что всякую «интеллигентскую вшивоту», которая смеет хаять великого поэта Рубцова, он бы собственноручно расстреливал! Я в те времена и вообще-то осторожностью не отличался, а тут у меня словно в мозгу что-то закоротило, и я заорал:

– Ну вот я и есть интеллигентская вшивота! Давай, расстреливай меня, ну!!.

Маша, оказавшаяся рядом, схватила меня за рукав и оттащила в сторону, приговаривая что-то вроде: «…ну куда ты спешишь?.. успеешь ещё расстреляться!..».

Она же вместе с критиком Ирой Вергасовой (ныне, увы, покойной) устроила мне вечер в так называемом профкоме драматургов уже после окончания Литинститута, в 83-м. К сожалению, организовано всё было несколько избыточно: стихи я читал не один, а вместе с актрисой, имени которой не помню, потом Сергей Летов в кардинальской мантии играл на двухметровом саксофоне, после чего художники Абалкова и Жигалов де­монстрировали свой «тот-арт»… в общем, когда дело дошло до дискуссии, то публика уже с трудом вспомнила, что тут, кажется, ещё и стихи звучали…

Примерно в 79 году я получил письмо из Саратова, подписанное «Вова Потапов». Письмо было весьма, как сказал бы я сейчас, авангардно-визуальным. Например, в нём была прожжена дырка, вокруг которой автор написал: «Это дырка. Не знаю, зачем прожёг». На обороте страницы: «Понял, зачем. Чтобы смотреть».

И переписка завязалась. Он присылал многочисленные, очень смешные письма, описывая реальных и вымышленных обитателей Саратова. Увы, ничего из этой огромной горы бумаг не сохранилось. Были там неплохие стихи – некоторые явно под влиянием Проскурякова*, другие вполне самостоятельные. Помнятся почему-то как раз второстепенные:

_______

* Я никогда не мыслил, что Потапов мне подражает. По поводу моего творчества он изрёк, что меня опубликуют последним. Либо интуиция нечеловеческая, либо информация. Прав-таки был, сукин сын… Вообще же ранний Потапов подражал обэриутам. (Ю.П.)

Бешено заглатывающий, жующий, смердящий,
сулящий смерть травоядному идеалисту
ящер, ящер, ящер!

Были мини-пьесы, помню монолог Полисмена из одной: «А утро-то какое!// В родной Шотландии сейчас// овец погонят к водопою,// корова свой откроет глаз.// И вереск, сучьями треща,// сестра нарубит для борща…»; был роман в письмах из жизни некоего генерала Катрикадзе. Один кусочек оттуда мы с Алёшей и Олей постоянно цитировали. Пожалуй, вот его-то и надо было бы взять эпиграфом ко всему этому тексту: «…А веруют они неправильно – отец Игнатиус плюёт на распятие, крестится ногой и воопче есть скрытый иудей и протестант!..».

В свою очередь я старался не отстать от него и в письмах давал юмористические описания наших тусовок (слово ещё не было в ходу, хотя сами тусовки уже были) и нашей группы, причём последнее я даже свёл в таблицу, из которой помню фразу: «Ни одна из наших жён бороды не носит!» (речь шла о том, что вот у Винова – борода и усы, у меня – борода, но нет усов, у Ерёменко – усы, но нет бороды, у Парщикова – ни бороды, ни усов, зато длинные волосы, у Чернова и того нет, но он тоже, как все мы, женат).

Винов, узнав о нашей переписке, сочинил для неё дополняющие эпиграммы:

Чернов
не знает марксистско-ленинских основ.

Потапов
дiвок лапав.

Потапов был весьма польщён и ответил в тон:

Винов
ворует носки из магазинов…

Как же это так случилось, что наша дружба и весь этот лицеистский кайф исчезли, сменившись если не враждой, то холодным отвращением? (Я имею в виду не только и не столько Потапова, но всех нас, почти всех.)*.

_______

* В плане сентиментальных ламентаций ты побиваешь рекорды. О чём тут сетовать! Посмотрел бы ты на современного Потапова, у него челюсти, как у гамадрила, вперёд выдались! Это, вероятно, от правильного и последовательного антисемитизма. Вот ты его и люби после этого, борца с мировым злом! (Ю.П.)

Последнее о Потапове – из письма Проскурякова: «…так и умрёт его муза без покаяния…».

В 97 году режиссёр Олег Липцин, основатель «Театрального Клуба», показал мне в интернете текст:

«Два поэта
Опять о Киеве. О его обитателях, которые рассказывают о себе самые невероятные истории. Жили в славном граде два поэта. Рафаэль Левчин, заядлый модернист.
И Юрий Мезенко, автор гораздо более традиционный.

Левчин писал:

В пустоте кружит существо с крылышками
Оно маскируется
Как хочется сесть на камень и слиться с ним
Благообразие бронзовой маски
Кто-то шагнул в воде
кто-то кому нет названия
Глаза
Глаза существа Глаза существа с крылышками
Глаза существа с крылышками из каменных чешуек
Глаза существа с крылышками из каменных чешуек
синей воды
пустоты
бронзы времени…54

Мезенко писал:

Мы – коммунисты.
Прозревает сила
не панибратства – побратимства масс:
когда земля детей своих растила,
она любила каждого из нас.

Левчин был просто поэтом. Мезенко был еще и редактором отдела поэзии журнала «Радуга». Когда Левчин приносил свои стихи в «Радугу», то Мезенко их категорически не печатал. Потому что про побратимство масс ничего не было.

В конце концов Левчин, озлившись на советскую власть, ничего не понимающую в поэзии, эмигрировал в Америку. Где свободы слова навалом.

И, освоившись, через некоторое время принес свои стихи в чикагский русскоязычный журнал.

А там в отделе поэзии сидит Мезенко.

И опять Левчина не печатает.55».

Первая моя реакция была: «Олег, лучше б Вы мне этого не показывали!»

Автор сего текста – некто Андрей Бугров. Понятия не имею, кто это такой.

Впрочем, недавно я обнаружил текст ещё почище:

«Вспомнили о мистической истории, которая случилась с поэтом-авангардистом Рафаэлем Левчиным, надышавшимся на Лысой горе каких-то не тех эманаций. В советские времена редактор киевского журнала «Радуга» не печатал его стихи. Потом Раф эмигрировал. Поселился в Чикаго. Узнал, что и там существует русскоязычный журнал. Приходит, а там сидит тот же самый редактор Мезенко. И опять, естественно, не печатает. Против кармы не попрешь…»56

Чернов, уже работая в «Радуге» мезенковым подручным, отправил мои стихи в архив, даже не сообщив мне об их судьбе. И когда слух об этом – через того же вьюна Мезенко – дошёл до меня, и я спросил у Чернова при встрече, правда ли это, он невозмутимо ответил: «А что, лучше было бы, если б я, как полагается, прислал отказ по почте?» (86 год).

Надо заметить, что рядом с Черновым стоял Жданов, приехавший в Киев на гастроли, уже вполне официальные.

– А ты что об этом думаешь? – спросил я у него.

– А я об этом вообще не думаю, – преспокойно ответствовал Жданов.

В тот же вечер у нас было совместное выступление, хотя сейчас мне уже и не очень понятно, как это могло быть и как это я согласился выступать с ними…

За несколько дней до нашего отъезда в 91-м раздался звонок: «Раф, это Чернов!» Я ответил: «Не знаю такого!» – и бросил трубку. Однако он перезвонил, и разговор, вялый, бессмысленный, натужный, всё же состоялся…

А ведь тот же Саша Чернов прыгал от радости, когда меня впервые опубликовали (фантастический рассказ «По спирали»)57.

Между прочим, в этом рассказе, как я теперь вижу, был предсказан распад группы и многое другое, связанное с этим. Наверное, просто мало кто способен любить друг друга всю жизнь. Любовь, как известно, уходит, не спросясь. Но хорошо бы хоть, чтобы она не сменялась ненавистью.

Тут мне вспоминается история, рассказанная Парщиковым, якобы услышавшим её от Вознесенского (а тем, в свою очередь, якобы от Пастернака): однажды Хлебников и Мандельштам влюбились в Ахматову, и дело уже шло к дуэли*, причём Мандельштам требовал, чтобы дуэль была по всем правилам, с секундантами. Хлебников нашёл себе секунданта, а Мандельштам никак не мог найти. Наконец, они забрели в мастерскую некоего художника и стали просить его пойти к Мандельштаму в секунданты. Тот долго молчал, а потом медленно заговорил: «Я работаю над картиной, которая должна быть такой, чтобы могла висеть на стене без гвоздя. Я сижу здесь уже много дней. Я ничего не ем, ничего не пью. Уже почти получается. Картина уже почти висит без гвоздя!..» И молодые безобразники-поэты, услыхав такое, устыдились и разошлись в разные стороны.

_______

* Недавно я в какой-то брошюрке поймал след этой истории в весьма уклончивой формулировке: Хлебников с Мандельштамом в «Бродячей Собаке» поссорились на почве антисемитизма, и дело шло к дуэли. Т.е., надо понимать, Велимир, приревновав к Ахматовой, брякнул Мандельштаму что-нибудь вроде: «Куда лезешь, жидовская морда?! «Вполне в духе эпохи. Написал же Блок о Мандельштаме в дневнике: «…жидёнок со стишками… «. (Р.Л.)

Когда-то давно Чернов с женой пришёл к нам в гости, просто так. Мы сели вчетвером за стол, я разлил вино. Наши жёны в один голос запротестовали, что им многовато (женщины тогда пили гораздо меньше, чем мужчины!), и мы с Сашей синхронно отлили немного из их стаканов в свои. После чего он, усмехаясь, заметил:

– Смотри, мы оба вино отлили. Но ты – действительно ОТ ЛИЛИ, а я – ОТ МАШИ.

О, великий русский язык!..

В мае 2002 года я побывал, после одиннадцати лет отсутствия, в Киеве. На моё выступление в кафе «Бабуин» (бывший «Таллин», бывшая «Молочарня») собралась, к моему удивлению, довольно многолюдная аудитория. Среди прочих пришёл и Чернов, протянул мне руку, я пожал её…

Неужели я до сих пор не могу простить его?

Но разве «простить» означает «забыть»?

Ещё до истории с архивом Чернов однажды явился ко мне домой изрядно пьяным и стал рассказывать, как его забрали в ментовку, как его там бил милиционер-еврей (?!), и как он теперь будет мстить этим поганым евреям, исподтишка убивая их приёмами каратэ. Не знаю, забыл ли он спьяну, что я тоже еврей, или решил меня зачем-то припугнуть. Если второе, то не очень преуспел. Когда, слегка протрезвев, он собрался уходить, я сказал ему: «Ну что ты, Чернов, куда ж ты теперь пойдёшь? Теперь уж тебя придётся разрезать на кусочки и спустить в канализацию!»

Впоследствии, где-то в 92-м, Чернов принял иудаизм! Я узнал об этом из письма Виктора Зуева.

И вот теперь – снисходительное упоминание о нём на «вавилонском» сайте: «…видимо, был близок к кругу Парщикова…».

Когда-то, в году 77-м, Алёша заявил, что не видит принципиальной разницы между государствами большевистским и нацистским. Я не спорил особо, но считал, что, в конце концов, любые другие государства не лучше, машина подавления всегда остаётся машиной подавления.

Сейчас я думаю несколько иначе. Другие государства, может быть, и не лучше, но это – хуже (пишу в настоящем времени, поскольку третьеримская империя, пусть несколько обкорнанная, никуда не делась)!

Понять это мне помог Чернобыль.

Игнорируя катастрофу, радиацию, всё увеличивающуюся опасность, власти делают вид, что всё в порядке, ничего никому не сообщается, в Киеве проводится как ни в чём не бывало первомайская демонстрация! С детьми!!

Думаю, Гитлер так бы не поступил. Он-то наверняка учёл бы, что детей стоит поберечь, ведь это завтрашние солдаты и рабочие. Но тем, кто был и остаётся у власти в этой несчастной империи зла, как бы она ни звалась – Московское царство, Российская империя, СССР, СНГ, – было и есть наплевать на всех и всё, кроме собственной шкуры. Дети? Новые народятся, страна большая! (Эта формулировка принадлежит отнюдь не пахану Джугашвили, а «первому большевику» Петру Первому.)

То есть это не фашизм – это хуже любого фашизма. Третий рейх, при всех его прелестях, был не так бесчеловечен, как Третий Рим.

Но Парщиков, когда при нём заговорили о Чернобыле, громко заявил: да бросьте, там уже всё в порядке!

Хотя «там» не только не было всё в порядке тогда – «там» и по сей день опасно. И опасность эта не уменьшается.

Однако Парщиков 86 года не был Алёшей 77-го. Он уже был частью Системы.

«Ценность неангажированности…».

Ему всегда хотелось сидеть на нескольких стульях сразу: быть дельцом от литературы – и в то же время поэтом, делать карьеру – и иметь друзей в андеграунде.

«…Я уже давно укротил в себе ненависть, а раньше взращивал… Себе нельзя потакать, иначе погибнешь…»58.

Графика А. Степаненко

IV

Если воин убил женщину, он может дать имя убитой своей дочери.

Г. В. Дзибель, «Феномен родства»

Вероятно, читая всё вышеизложенное, Человек Неизуродованный (ну, народится же когда-нибудь поколение, в котором полностью исчезнут совковые гены!) решит, что мы все были какими-то чудовищами. Да нет же, конечно, мы были обыкновенными людьми. Как сказал Воланд, квартирный вопрос их испортил.

Скорее всего, я никогда бы не поступил в Литинститут без помощи Парщикова. Он буквально втащил меня туда за руку – и помогая готовиться к экзаменам, и – о хитроумный! – порекомендовав написать в анкете «русский», что я и сделал (говорят, К.К. рассказывает, что я поступил благодаря его протекции – очередная ложь К.К.).

И, конечно, одно только это с лихвой компенсирует многое другое – и как Парщиков в моём присутствии рассуждал о так называемой «южной школе», куда входят Чернов и Мезенко (ярость, которая тогда на меня нахлынула, не поддаётся описанию – сейчас-то мне самому смешно, но тогда!..); и как он советовал одному своему московскому знакомому вступать в Киеве в контакт только с украинскими авангардистами и не связываться с «еврейско-русскими кругами»; и его переданная мне шуточка: «Говорят, в Киеве есть какой-то Левчин. Не знаете, кто это такой?»… и ещё, и ещё…

Тёплый августовский день 77 года. Мы с Алёшей и Олей во дворе Литинститута, находим мою фамилию в вывешенных списках принятых. Радостный визг Оли, мы втроём обнимаемся! Тут же стоит скромная девочка, тоже принятая, даже рядом с Олей кажущаяся очень юной. Это будущая «чёрно-эротическая» писательница Лера Нарбикова…

В летний вечер 84-го раздался телефонный звонок, и весёлый голос на том конце провода сказал, что ужас до чего хочет со мной познакомиться. Пришёл парень, показавшийся сперва очень молодым (на самом деле бывший всего на два года моложе меня), с бутылкой вина и папкой рисунков, и рассказал, что был в Москве на выступлении Парщикова, пришёл в восторг, а после вечера подошёл и спросил, есть ли в Киеве кто-нибудь подобный. Тот дал мой телефон.

Так Парщиков заочно познакомил меня с Толей Степаненко, который с тех пор прочно вошёл в нашу жизнь.

Увидев в тот вечер впервые его графику, я воскликнул:

– Да это же иллюстрации к моим «Ряженым»!!59

И это действительно было так. Потрясающее совпадение!

Вскоре оказалось, что художник – ещё и поэт (а также кинорежиссёр, арт-слайдист и пр.), и мы не раз выступали вместе на частных квартирах с чтением стихов, показом слайдов и мини-перформансами, и одни только эти выступления можно вспоминать долго и с кайфом60. В какой-то мере это тоже была группа – из нас двоих, – к которой время от времени присоединялись то одни, то другие…

Это опять-таки совершенно отдельная тема: рассказ о возникших в Киеве группах, таких, как ЦИКРА61 (первоначально ИКРА), «контркультурщики», «Эскадрилья имени взрыва смысла», «Эр.джаз»62, вышеупомянутые «39,9° С» и «Чен-Дзю»… наконец литстудия «Слово» при «Театральном Клубе», которой руководил я…

А художники! Виля Баклицкий, обучавший меня азам керамики, приговаривая: «У тебя здесь должно быть такое же бесстрашие, как в стихах!» (С тем же бесстрашием он и умер, как жил: принял сердечное лекарство и запил портвейном…)… Витя Жук (ныне в Праге)… Вера Вайсберг (ныне в Германии)… и многие ещё…

И, конечно же, Юра Зморович, поэт, драматург, прозаик, художник, скульптор, композитор, музыкант, режиссёр, создатель интердисциплинарного перформанса «Глоссолалия» (если не ошибаюсь, эта идея пришла Юре в голову, когда он увидел, как два моих сына играют на своих музыкальных инструментах, и в одной из первых глоссолалий они действительно были в центре действа…).

Наш совместный десант на «Агасфер»63, буквально за считанные недели до моего отъезда, где я впервые участвовал в выставке бук-арта… Кстати, попали мы туда через Юлю Кисину64.

А коллеги вне групп: Влад Васильев (ныне в Питере), Женя Вишневский (ныне в Лос-Анжелесе), Наташа Акуленко, Костя Сигов,.. Андрей Курков, в соавторстве с которым мы сотворили пьесы «Взлётная полоса» и «Отцы подземелья»… словом, впору писать что-то типа «Люди, годы, жизнь», никак не меньше.

Чего стоит одно только знакомство с Игорем Лапинским, случившееся совершенно нестандартным образом. Я стоял в очереди на почте. Девушка, стоявшая за мной, увидела в обратном адресе бандероли, которую я собирался отправить, мою фамилию и воскликнула: «Вы Левчин? А я жена поэта Лапинского, он давно хочет с Вами познакомиться!»

Впоследствии мы с Лапинским несколько раз выступали вместе, в том числе и втроём с Виновым, которого теперь, как я недавно с изумлением узнал, заодно с Березовчук, Драгомощенко, Кутиком, Лапинским, Летцевым и Парщиковым, относят к т.н. «южнорусской школе»65

Мы написали с Анатолием фантастическую пьесу «Сквозь зеркало». Лиля читала её вслух нашему младшему сыну, тогда шестилетнему (на ходу переделав трагический конец в счастливый), и это одно из лучших моих воспоминаний. К сожалению, пьеса (основные действующие лица: Коломбина, Пьеро, Арлекин, Маг, Белый и Рыжий Клоуны) не сохранилась. Все её экземпляры осели в украинских ТЮЗах, куда мы пытались её предложить, и это было, конечно, так же наивно, как и попытка Толи предложить свои стихи в моих переводах на русский язык в «Дружбу народов», где тогда уже восседал всё тот же наш общий знакомец Парщиков.

– Он мне говорит этак, знаешь, конфиденциально: «Ну, ты же понимаешь, старик, это не для печати…» – рассказывал Толя, вернувшись из Москвы…

Первая публикация стихов Анатолия (в оригинале) состоялась в 88-м, в том же номере «Вiтрил», где напечатался Винов (занятно, что в том же номере и первая публикация Андрея Домбровского, киевского лидера «литтеррористов»). Мой перевод одного стихотворения Толи впервые появился в 92 году в киевском самиздат-журнале «Саркофаг». Затем я публиковал его стихи в моём журнале и, надеюсь, буду публиковать ещё.

Мы написали вместе киносценарий «Коллажи сорокалетних» (я вмонтировал туда тексты ещё нескольких человек: Марины Доли, Юры Зморовича, Саши Малого; весь пролог придумала Лиля). Сценарий написан уже как бы в режиссёрском варианте, в виде покадровой записи. Признаться, не понимаю, зачем надо писать сценарии иначе, почему следует избегать драматургической формы и делать вид, что это проза, если это не проза… Главный герой (он так и обозначен «Герой») – это, конечно, сам Степаненко, но в нём есть что-то и от меня. Есть в сценарии также персонаж «Бритый», написанный с меня, даже читающий в одном эпизоде мои стихи, но у него есть и некоторые черты Анатолия. По ходу действия Бритому отрубают голову – я тогда ещё не очень соображал, насколько осторожным надо быть с такими играми, – с тех пор у меня начались довольно регулярные головные боли. Неизвестно, что было бы, если бы фильм был снят, но, к сожалению или к счастью, когда сценарий был в 88 году закончен, Толя, уже успевший сделать два полнометражных фильма, вообще раздумал заниматься кино. К счастью, сценарий сохранился и даже был в 94 году опубликован в первом номере великолепного донецкого журнала «Многоточие» («Родина вспомнила!» – саркастически написал мне по этому поводу Зморович; но только недавно я обратил внимание на забавную вещь: перед сценарием, словно эпиграф, помещено стихотворение Парщикова «Ещё до взрыва вес, как водоём…»), а после – поэма Наташи Хаткиной (ныне, увы, тоже покойной) «Лучшие годы», цитируемая в самом начале сценария.

Наташа Акуленко впоследствии написала рецензию на этот номер, причём немало тёплых слов употребила в адрес сценария (хотя многое в нём, естественно, содержит для неё совершенно иной смысл, чем для меня!). Рецензия была напечатана в киевском журнале «Зоил» с грубыми искажениями, из-за которых, как я понимаю, Наташа разругалась с редакцией. Ну что ж, и «Зоил» уже приказал долго жить…

Фильм Степаненко «Полнолуние» (который на пресловутой студии Довженко обзывали то «Порнолунием», то «Полоумием») снят по мотивам рассказа Валерия Шевчука66 (об этом замечательном представителе украинского магического реализма опять-таки надо бы рассказывать подробно…) «Панна сотникивна» («Дочь сотника»). С рассказом Анатолий познакомился сначала в моём переводе с украинского…

От Парщикова я впервые услыхал о Клехе. Они познакомились по переписке, и Алексей, читая первое же письмо Клеха, с невинным видом вопросил:

– Как ты думаешь, что такое «ноггога»?

– Что?!

В письме, отпечатанном на машинке, стояло «НОГГОГ’А».

Каким-то образом до меня дошло, что это означает «HORROR’A»! Мы ржали как ненормальные…

Клех мимоходом упоминает о Парщикове:

«…Бес аналогий искушает меня: и письмо Павла Крусанова, и его психотип, и даже внешний облик неодолимо напоминают мне молодого Алексея Парщикова, основным содержанием поэзии которого была… молодость – а когда она прошла, улетучились и стихи. Есть ещё одна деталь: оба они «южане», и это многое объясняет…»,67

– зато парой страниц позже посвящает целую главу Степаненко:

«…Степаненко из тех художников, которые рано сделали свой выбор, и выбор, в отличие от многих, был сделан им сознательно. Этот путь я назвал бы художественным неповиновением.

Избегая лобовых столкновений, он ограничился рисованием на полях жизни.

Собственным, киевским, южного происхождения артистизмом пытаясь хоть чуть разогреть прилегающее к нему пространство…

…Без сомнения, яд сецессии тёк в его жилах (ведь опять был конец империи, как в дурном сне), цвет и линия жили у него как бы отдельно в разных жанрах…

Тогда он уже сидел в промёрзлой андроповской Москве, во вгиковском запущенном общежитии, менее всего надеясь выйти оттуда режиссёром…

P.S. Годы спустя я повстречал его случайно в Базеле.

Жить в Киеве, несмотря на все свои старания, он так и не научился…»68.

Сам Степаненко описывает эту встречу гораздо более красочно (хотя от моего вольного перевода на русский пропадает половина кайфа; для экономии места опускаю начало рассказа, о полёте из Киева в Цюрих, во время которого стюардессы едва успевали подносить ему очередные порции вина):

– …Летим, а запасы спиртного постепенно уменьшаются. Долетели до Цюриха, меня свели под белые руки, как героя швейцарских авиалиний, шоколадок напихали в карманы, сувениров. Но надо ж ещё до Базеля доехать, а я в растерянности полной, впервые ведь в таком далёком путешествии. Спрашиваю у одного пассажира с чемоданами, как тут попасть на железнодорожный вокзал. А он усёк мой акцент и интересуется: a ты кто? Да вот, говорю, украинец. Тут он вдруг переходит на украинский и сообщает, что тоже украинец! Oткуда-то извлекает бутылку виски, стаканчик… и уж не помню, как я менял деньги, как попал в вагон, как доехал, как пиво пил… хотя любому ясно, что если пил сперва горилку, потом весь полёт – красное вино, a после – виски, то пиво пить уже не стоит… Ну, как известно, после ночи наступает утро, и лучше б оно в тот раз не наступало!.. Открываю с трудом глаза. Белые стены. С трудом поворачиваю голову. Огромные окна. Идеальная чистота… Где я?!. Начинаю потихоньку соображать… Ага! Я ж вроде летел в Швейцарию. Так это, значит, я уже на месте, в самой что ни на есть заграничной загранице, в моей мастерской!!! Так, но надо срочно выпить пива! Организм требует, трубы горят… Нашёл как-то дверь ванной, глянул в зеркало. М-да… Ну куда ж с такой мордой выходить в заграницу?! Но делать нечего, надвинул кашкет поглубже, побрёл. Никого нет, улицы пусты. А я лихорадочно соображаю, как у этих швейцарцев спросить: где, мол, тут у вас, хлопцы, пиво? По-английски, что ли? А как же будет «пиво»? Ага, вроде «бир»… Тут в поле зрения появляются два швейцарца, и один издали вопит: „Ду ю спик рашен?!». Во, думаю, в момент рассекретили, поднимаю мутные очи и вижу… слегка подпорченного временем Лёшу Парщикова, с коим в своё время была распита не одна бутылка!.. Но это ещё не всё. Перевожу взгляд на второго и вижу… человека из абсолютно другой, львовской поры моей жизни – Игоря Клеха!! Та-ак, думаю, допился, Степаненко! Ну, всё, белая горячка! Я читал, что вот так она и начинается, видишь то, чего никак не может быть! Прилетел в Швейцарию, и первые, кого встретил – Парщиков и Клех! Может такое быть?! Абсолютно не может! Где Москва, где Базель, а где Львов!.. А они тем временем достают бутылку, отхлёбывают, суют мне. Пробую. Не исчезают! Тихонечко трогаю Парщикова – вроде материален…

Клех ошибается.

Степаненко стал кинорежиссёром, притом незаурядным. И в Киеве он, уже после моего отъезда, какое-то время жил на гребне успеха. О нём писали газеты (из вырезок, которые он мне присылал, можно сделать книжку), у него были выставки живописи, графики, боди-арта и фото, он организовывал арт-центры, он ездил в Европу (в Базель в том числе), он придумал для телевидения авторскую передачу под названием «Коллаж».

Затем, судя по одному из писем, началась совершенно иная жизнь: «Жизнь свободного художника – дело военное… Открылись неожиданные психологические резервы. Как ты, вероятно, сам слышал, я обратился к религии… Изменилось очень многое, как во мне, так и вокруг меня…»

Это письмо я не могу датировать, потому что не сохранил его, а использовал в коллаже (и теперь цитирую по некачественной фотографии коллажа). Думаю, Толе, учившему меня делать коллажи, это не в обиду.

«Странная судьба у моего поколения… авангард, одним словом… сам понимаешь…» – из другого письма Анатолия.

Он живёт сейчас в маленьком родительском домике в Ирпене, питаясь преимущественно тем, что растёт на огороде. Комната его плотно набита рукописями, рисунками и тому подобным. Он выставляется за рубежом.

Надеюсь, он счастлив: http://stanatol.livejournal.com/

(Мы встретились вот сейчас, в 2012 году, в Киеве. Он словно не изменился!)

И ещё о Клехе: http://metarealizm.livejournal.com/811.html?nc=4#comments

В уже цитировавшейся здесь книге «Пермь как текст» я наткнулся на утверждение, что Виталий Кальпиди подхватил, так сказать, знамя метареализма, выпавшее из усталых рук Жданова и Парщикова. Само по себе это малоинтересно, но за этим следуют несколько любопытных пассажей. Например:. «…Большое значение для самоопределения Парщикова имело, очевидно, знакомство с текстами Кастанеды: следы чтения «Сказок о силе» (образы-понятия «силы», «места силы», «точки сборки») нередко встречаются в его стихах…». Или: «…Жданов персонально как бы не присутствует в своём высказывании. Субъект его речи – функция жанра, некое универсальное лицо дидактической поэзии…».

Бродский в своей нобелевской речи подчеркнул, что задачей его поколения была попытка восстановления разорванной культурной традиции.

Относится ли это к нам? Возможна ли вообще надежда на какое-то восстановление?

В 76 году Алексей подарил Чернову сборник Хлебникова – прекрасно переплетённую самиздатную ксерокопию с издания 1936 года, с надписью: «И эта штука к свадьбе! Ого! Не продавайте её в «минуты жизни трудные». Ваш Парщиков… и Свиблова, жена моя».

Чернов примерно через месяц продал-таки сборник, мне. Алексей, узнав, был очень огорчён. Он тогда реагировал на подобные вещи ещё вполне по-человечески.

Я пытался утешить его тем, что, мол, за пределы группы книга всё же не ушла.

В группе была мода (пошедшая опять-таки от Парщикова) ходить с полевой сумкой. Помню, как я радовался, когда сумка завелась и у меня. Я гордо положил в неё Хлебникова и повсюду таскал его с собой. Но как поэт он мне тогда не особенно нравился, казался каким-то нарочито примитивистским. «Ты просто в нём ещё недостаточно выкупался», – резонно заметил по этому поводу Алексей. Действительно, когда я, годы спустя, прочёл прозу Хлебникова и особенно его пьесы, когда я понял, что он визионер… впрочем, я и сейчас думаю, что моё настоящее знакомство с Хлебниковым впереди.

Дважды мы устраивали в Москве вечера памяти обэриутов, причём на обоих председательствовал К.К. На первом я впервые заметил начинавшуюся известность Ерёменко: какая-то киногруппа явилась специально снимать его. На втором присутствовал последний живой обэриут. К сожалению, как-то я не сообразил, что надо бы с ним поговорить, расспросить, записать… впрочем, если бы и сообразил, едва ли решился бы надоедать немолодому человеку. Сам же обэриут ничего особенного не сказал, просто выразил удовлетворение, что традиции их группы не забыты.

Но после второго вечера Парщиков и К.К. в один голос заявили, что для них творчество обэриутов перестало иметь какое-либо значение.

…Вот о ком ещё не упоминал – Коля Дорошенко. С ним тоже меня познакомил Алексей. Сперва это был просто провинциальный мальчик, приехавший в Москву. Как сказал о нём Проскуряков: пока писал стихи, был внешне вылитый Блок. Потом он стал писать рассказы и внедряться в литкруги. Затем женился на дочери какого-то партайгеноссе и сделал-таки карьеру. Последний раз, когда мы виделись (всё на том же Совещании – похоже, там все нити сошлись!), он, уже литчиновник, поучал меня – точнее, выносил приговор, не подлежащий обжалованию: «Знаешь, почему тебя не будут печатать? У Жданова и Парщикова редактор вообще ничего не поймёт, может и пропустить – ”пусть будет и такое!”, а у тебя по крайней мере половина понятна, и вот по этой-то половине и ясно, что тебя печатать не надо!»

Впоследствии он стал главредом немыслимо гнусной газетёнки «День».

…Летний вечер. Мы на лоне природы – кажется, это день рождения Парщикова. Тут и К.К. с супругой-поэтессой, с коей они ныне вдвоём организовали некую новую группу (видимо, уже метаметамета) с замысловатым названием (если не ошибаюсь, ДУПА – Добровольная Уния Профанации Артистизма), тут и Коля Дорошенко, едва ли провидящий своё отвратное будущее… а вот у костра Юра Проскуряков, которого я вижу впервые, юный и красивый, читает своё стихотворение «Антоний и Клеопатра»:

В ней маятник качался, и кружились
сферические правильные диски.
В её глазах, чернильных, точно ирис,
крылом мелькали ибисы, как искры.

И вздрагивала длинная галера,
и парусом горбатилась пустыня,
когда в воде, зелёной, как хлорелла,
плыла солнцеволосая богиня.

Она моя! Я взял её в бою!
Но, как последний нищий перед богом
молитву повторяющий свою,
её встречаю робко за порогом.

О, пленница моя! О, мой цветок!
Я пред тобою нищ и безобразен,
и, как клубок запутавшийся, грязен
моих желаний яростный поток!

Я трижды умираю каждый миг.
Как амфоры, застыли легионы.
И только треск материи и крик
упавшей с неба заживо вороны.

Тогда она качнулась и пошла,
и вспыхивал в ней маятник отверстый,
и звуков сумасшедшая трава
кругом стояла прямо и отвесно…

…кто ещё? Не могу вспомнить, размыто… *

_______

* Помню, что там были Володя Сулягин с женой и Олег Мингалёв. Был ещё какой-то виршеплёт, который читал стихи матом. Его имя я не запомнил, но помню, что такое я слышал впервые в жизни. (Ю.П.)
Теперь это стало настолько общим местом, что уже надо иметь смелость, чтобы писать БЕЗ мата! (Р.Л.)

Может быть, среди нас был Сергей Надеев? Несколько дней назад беру с полки книгу, «Игры на воздухе». Фамилия автора смутно знакома. Открываю наугад и, что называется, глазам не верю:

Южнорусский пейзаж – репетиция скорой разлуки:
РазРеженный туман на отлогих откосах низин,
ИзнурИтельный час, остролистный камыш у излуки,
Юркий зЮйд разнесёт от заглохших моторок – бензин.
Папиросы. Першит… остаётся – досадно немного:
Ремесло отРажать полноту предстоящих утрат
Осознаньем тОго, что иначе б – не знали предлога
Сожалеть и сноСить, и украдкой крестить троекрат.
Как о том рассКазать?.. – Вдалеке прогревают моторы,
Узкогрудый бУксир осторожно прошёл под мостом;
Рыбаки, гоРячась, обсуждают поспешные сборы, –
Я смотрю, Якоря выбирают тяжёлым шестом…
Как приКажете жить с ощущеньем вины запоздалой,
ОсторОжной, глухой, наполняющей жизнь по края?
ВноВь и вновь повторю: „Да и нам остаётся немало –
Уходить и опять возвращаться на круги своя…»

В 1986 году я с Театром драмы и комедии впервые приехал в Ригу, и это был культурный шок. Увидев милиционера в очках, с тонким интеллигентным лицом, один из нас воскликнул: «Ребята, точно ж в Европу попали – мент на мента не похож!»

В тот же день меня познакомили с поэтом Саввой (Саэваром) Варяжцевым.

– Левчин? – переспросил он. – Я читал Ваши стихи.

– Не может быть, – ответил я. – Их ещё нигде не печатали69.

– А я в рукописи, у Парщикова, – пояснил он.

Через несколько дней я был дома у Саввы. Вдруг из соседней комнаты выбежала его жена, Лена Пастернак, с восклицанием:

– Идите скорей, там по телевизору показывают какого-то мудака, который вопит, что он Парщикова не читал!

По телевизору действительно показывали Юрия Кузнецова, упрямо повторявшего:

– Ну, говорю же, не читал я вашего Парщикова!..

Сцена сама по себе была достаточно абсурдной, но мне к тому же вспомнилось, как Алёша рассказывал, что Кузнецов-де его всего прочёл (в рукописи, разумеется) и сказал, что Парщиков пишет два стихотворения вместо одного.

– Почему у тебя нет стихов о минералах, растениях, животных? – вопросил однажды Алексей.

– Есть, – ответил я. – «Сатир».

Парщиков расхохотался.

«Сатир» был написан незадолго до знакомства с Алёшей. Привожу полностью этот текст, для меня, тогдашнего, программный:

Мне сатир попался в роще,
козлоногий и поджарый.
Я схватил его за рожки
и убил одним ударом!
Говорят, сатирье сердце
помогает от проказы,
злой любви, реминисценций,
гриппа и дурного глаза…
Но подумав, что увидит
и меня однажды Некий,
и моё Он сердце вынет,
и останусь я калекой –
воскресил его: живи, мол!
И вскочила эта падаль,
и, меня копытом двинув,
унеслась, виляя задом!

…73 год, первое появление Алексея у нас дома. Варю кофе в своеобразной кофеварке, напоминающей экстрактор Сокслета, которую Лёша сразу же обзывает «кофегонкой». Входит Лиля, я знакомлю их. Речь заходит о стихах, и Лиля показывает листок со своим стихотворением, записанным именно так – заглавными буквами:

ПУСТОТА – ЭТО КОГДА
ПУСТО.
ПУСТОТА – ЭТО КОГДА
ЗАПОЛНИТЬ НЕЛЬЗЯ, А
ВСЁ ПОТОМУ, ЧТО ТАМ
ПУСТОТА.
ИЩИТЕ МЕНЯ ЗА МЕЛЬНИЦЕЙ,
НО МЕНЯ ТАМ НЕТ.
НЕТ. ВОТ СУТЬ В ЧЁМ.
НЕТ. И НИКОГДА НЕ БУДЕТ.

– Это розыгрыш? – вопрошает Алёша, и тогда Лиля окончательно его добивает:

– Если честно, я написала его вот сейчас, стоя за дверью!

– Да-а, – резюмирует он, – теперь я вижу, что вы друг другу подходите!..

Первое появление Оли относится к 74 году: испуганная девочка, даже отдалённо ещё не напоминавшая будущую яркую красавицу. Парщиков привёз её из Москвы показать Киев. Кажется, она ожидала, что в Киеве сплошь каннибалы и маньяки, поэтому знакомство с нами настроило её на радостный лад, чего не смогла испортить даже их неудачная попытка расписаться в киевском загсе (в Киеве это было весьма непросто, и у нас с Лилей когда-то была та же проблема, перед моим призывом в армию в 69-м!).

Через несколько лет: Оля совершенно всерьёз расспрашивает моего старшего сына о том, что, собственно, он хотел изобразить на своих рисунках. Четырёхлетний Максимилиан подробно объясняет: «Вот это дед и баба, дед одноногий, они живут в Ватикане, а вокруг происходит морское сражение!» Выслушав несколько подобных объяснений, Оля сообщает мне и Лиле, что наш сын просто уникально талантлив, за это она, будучи профессиональным психологом, ручается. Я позволяю себе усомниться в этой уникальности и ссылаюсь на статью А. Митты «Рисунки ребёнка» в журнале «Знание-сила» (собственно, эта статья и побудила меня собирать творения Макса и впервые подумать о книге на их основе), тоже весьма интересные и рисунки, и их истолкования маленьким автором. «Так это же Митта! Режиссёр! – восклицает Оля. – Ещё бы! Конечно, у него тоже незаурядный ребёнок!»

Статья Митты-старшего заканчивалась сомнением, станет ли его сын художником. Интересно, что Митта-младший художником стал-таки, и мне здесь в разных вариантах часто попадается сотворённая им реклама водки «Столичной»…

Сама Оля, оказывается, тоже рисует. Дома в Москве у них висит её автопортрет, по словам Алёши, вдохновляющий его на какие-то необыкновенные стихи.

Оля пишет мой портрет маслом. На нём я мало похож на себя, зато удивительно похож на моего отца, которого Оля, естественно, никогда не видела ни в жизни, ни на фотографиях. (Впоследствии мне попадётся рассказ Франца Эллиса о его портрете работы Модильяни, со временем оказавшемся портретом сына рассказчика…)

Ещё несколько лет спустя. Оля подвергает меня тесту на избирательность к цвету и по результатам сообщает, что я всегда буду стремиться войти в какую-нибудь группу, буду с гордостью произносить что-нибудь вроде «мы, театр…» или «мы, сюрреалисты…» – но затем буду весьма быстро из любой группы выламываться без следа.

Что ж, видимо, так оно и есть.

Тесты с тех пор недолюбливаю.

Возвращаясь немного назад, примерно в 78-й, – моя мама звонит, хочет поговорить с трёхлетним Максимом. Ребёнок берёт трубку и без запинки декламирует:

Мы говорим на разных языках.
Ты бесишься, как маленькая лошадь,
А я стою в траве перед верёвкой
И не могу развесить свой сонет…

Закончив, уверенно объявляет:

– Это был «Сонет без рифм» дяди Ерёменко!..

С тех пор моя мама стала интересоваться нашей группой и присылать мне вырезки из газет, где упоминалась дежурная тройка: Жданов, Ерёменко, Парщиков. Последняя такая вырезка, из «Известий» 92-го, с довольно нелепой статьёй К.К., была получена мной уже в Штатах.

Младшего сына, родившегося в 79-м, я подумывал назвать Алёшей в честь Парщикова, на что Алексей спросил, а не лучше ли, например, Вилей в честь Шекспира. Тем временем Лиля волевым решением выбрала имя «Серёжа», но никакой замысел не проходит совсем бесследным в ткани мира – в аспирантуре Сергей стал писать диссертацию о метафоре у Парщикова. Сперва я сгоряча брякнул ему, что это-де не дело. Но затем понял: да это же замечательно! Пусть прибавляется к этому мифу ещё слой, ещё и ещё, совершенно по Леви-Строссу… вот и мне в этот текст просто необходимо вводить выдумку, постепенно увеличивая её дозы!

Что я, собственно, и делаю.

Несколько лет назад я побывал в английском городке со смешным названием Bath. Там единственный в Британии горячий источник, и некогда римляне устроили на этом месте курорт. После ухода римлян источник был забыт, затем открыт снова, вокруг вырос город. В нём нет зданий современной архитектуры, он практически не модернизируется с ХVIII века и весь выдержан в едином, пришедшем из Италии в эпоху Возрождения стиле «палладиум»: колонны, арки, мощные серые стены, сила и уверенность. Именно так, в общем, я всегда представлял себе римскую архитектуру. В городе как бы навсегда остались римляне, подумал я (словно в подтверждение вдруг ожила статуя в тоге, стоявшая в одной из ниш! это оказался уличный мим с лицом, выкрашенным белой краской…). И вслед за этой мыслью пришла другая: античность мы видим такой, какой нам её предложило видеть Возрождение, а какой она была в действительности, мы уже никогда не узнаем.

То же самое можно сказать практически обо всём.

16 января 1999 года состоялось наше совместное чтение с Кутиком. Мне предложили выступить в Чикагском Культурном центре, и я, в свою очередь, предложил ему участвовать тоже. По этому поводу в местной газете «Reader» появилась весьма своеобразная информация. Впрочем, лучше зацитирую свой журнал, раздел «Хроника»70:

«В рамках фестиваля дружбы между Москвой и Чикаго (не спрашивайте, что это значит!) состоялось выступление И. Кутика и Р. Левчина, по поводу которого местная пресса такого понаписывала!.. Цитируем: «Between 1976 and 1983 Rafael Levchin and other underground poets and artists in Moscow would get together in each other’s kitchens and present their work. The so-called kitchen generation named themselves ”metarealists” because their work dealt with an alternative reality. One of their multidisciplinary get-togethers will be re-created today at the Chicago Cultural Center; Levchin has dubbed it Glossolalia-2. He’ll be joined by poet and movement cofounder Ilya Kutik (now a poetry professor at Northwestern)…”. Когда первое обалдение прошло, подумалось: а что? не слабо! Всё поколение стало метареалистами! Не верите – читайте газеты! Что, концептуалисты, съели?».

«Глоссолалия-2» – так я назвал слайд-фильм, смонтированный мной из слайдов Степаненко, Зморовича, Парщикова и моих. После выступления ко мне подошла американка средних лет.

– Этот фильм – о семидесятых годах? – спросила она.

– Да. Впрочем, отчасти и о восьмидесятых тоже.

– Я так и поняла. Спасибо!..

В следующий раз, через год, Кутик выступил в Центре на пару с Вознесенским.

Реклама гласила: «Легендарные русские поэты – Кутик и Вознесенский!».

No comments.

Когда «легендарный русский поэт» переехал из Швеции в Чикаго, он сказал мне буквально следующее: «Ну что ж, жили мы с тобой в разных городах, теперь попробуем пожить в одном!» Я, как обычно, не сразу понял, что имеется в виду.

Во время нашего последнего с ним разговора он горячо пропагандировал Пригова:

– …Умён. Место в литературе обеспечено. В учебниках – сноски. Конечно, он не делает поэзию, он делает нечто другое. Да, надо уметь сделать себя, и он умеет. А «Пушкин» что, не сделанное имя?.. Да, я тоже люблю Кавафиса – но кто может поручиться, что правильно то, что делает Кавафис, а не то, что делает Пригов? Да, Пригов выпендривается – так ведь и Кавафис по-своему выпендривался… А Кибиров, Пригов говорит, ни одной книжки не прочитал за всю свою жизнь. Так можно двадцать стихотворений написать, ну, а дальше-то что?.. Вообще концептуализм кончился, ещё год назад! Он уже никому не интересен71

– А метареализм не кончился? – полюбопытствовал я.

– А метареализма, может, и не было. Была система дружб, были сходные методики. И вообще, миф метареализма сильно преувеличен!

– Вот и хорошо! – заметил я. – Что ж это за миф, если он не преувеличен?

Илье очень понравилось это замечание, однако с тех пор он почему-то прекратил со мной всяческое общение, что я, разумеется, пережил достаточно спокойно – не такое видали. В конце концов, это естественный процесс. Люди, перестающие быть близкими или только казавшиеся таковыми, неминуемо должны отсеиваться.

Алексей, будучи ещё студентом Киевской сельскохозяйственной академии, рассказывал, как его отец, узнав о намерении сына стать поэтом, предложил: «Ну вот давай сядем и напишем по стихотворению. Посмотрим, у кого лучше получится!» И Алёша отказался, потому что, как он пояснил:

– Понимаешь, отец у меня – интеллигент. Он и вправду может написать лучше!..

Когда через несколько лет я напомнил ему об этом разговоре, он усмехнулся:

– Сейчас я уже так не скажу.

«А жаль!» – подумалось мне тогда.

Интересно, что нечто похожее произошло и со мной. Сергей предложил мне написать с ним в соавторстве стихотворение александрийским стихом и задал первую строку:

Я ежедневно пил горький александрин…

Я продолжил:

Я, что ни день, бросал вызов чужому богу…

На этом, увы, эксперимент завершился. А жаль.

Юра Арабов пишет: «С метареалистами я познакомился впервые в конце 1979 года, кажется, в декабре, на вечере в ЦДРИ, где в «малом каминном зале» (так вроде бы это называлось) выступили три почти не известных мне поэта…»

Я даже не сразу понял, о каком вечере речь. На самом деле поэтов было четверо, поскольку я тоже участвовал в вечере. А если ещё точнее – восемь.

В «Литературной жизни Москвы» за ноябрь 99-го описывается юбилейный вечер поэтической студии Кирилла Ковальджи и рассказывается «о её появлении на основе двух конкурировавших групп: Иван Жданов – Алексей Парщиков – Александр Ерёменко – Рафаэль Левчин vs. Сергей Гандлевский – Бахыт Кенжеев – Евгений Бунимович – Марк Шатуновский…». Речь идёт именно об этом вечере в ЦДРИ, который был задуман именно как противоборство двух групп, нашей и, скажем так, традиционалистской. Чтение происходило в «малом зале», но затем для дискуссии перебрались в «большой». Там-то, впервые, я стал, смутно ещё, замечать своеобразные знаки некоей, так сказать, договоренности. В частности, вальяжный совпис

Ю. Ряшенцев (ныне, кажется, тоже в Штатах) заявил:

– Метафора метафоре рознь. Вот у Жданова – хорошая метафора. А у Левчина – плохая метафора…

Возможно, – но дело в том, что заявление это не было ни с какой стороны литературным или критическим. Оно было конвенционным. Мне (и таким, как я) давали понять, что допущены будут не все. А только некоторые.

Разумеется, сегодня-то я понимаю, что по большому счёту это был подарок судьбы. Что я, окажись среди допущенных, тоже запросто мог бы стать совписом.

Вот сейчас передо мной лежит «Литературка» со статьёй «Проблема Александра Ерёменко»; и мне тотчас вспоминается из какой-то давней статьи, тоже в «Литературке», изумлённая фраза по поводу вступления Ерёмы в СП: «…Ерёменко – советский писатель?!.».

М-да…

В интернете на страничке Жданова72 есть фото под названием «На диспуте в ЦДРИ. Декабрь, 1979 г.». Изображён на фото Жданов, пьющий из горла «Кока-колу». Однако это отнюдь не диспут, а как раз момент, когда читаю я. Справа на фото виден мой локоть. Это отчётливо видно, если поместить рядом две фотографии:

Фото А. Монастыренко

Неподалёку я наткнулся на текст Шатуновского «ТРИ ИСТОЧНИКА – ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ МЕТАРЕАЛИЗМА», о том же вечере: «…Для меня это было вообще первым публичным чтением. Вся эта масса молодёжи… пришла послушать стихи именно Ивана Жданова и двух его товарищей, Александра Ерёменко и Алексея Парщикова, уже составивших каноническую троицу и вызывавших круги андеграундного резонанса. Четвёртым с ними тогда был Раф Левчин, но впоследствии он быстро исчез с поэтического горизонта…».

Да, ещё раз: это подарок судьбы. Мне повезло, что я исчез с поэтического горизонта Шатуновского, равно как и он – с моего. Точнее, на моём он и не появлялся.

И та самая бутылка кока-колы, что на фотографии в руках у Жданова, Шатуновским благоговейно отмечена: он сообщает, как попросил у Жданова дать попить из неё и, получив, ощутил себя припавшим непосредственно к источнику поэзии.

Меня чуть не стошнило, когда прочёл это.

Арабов, однако, называет Шатуновского среди метареалистов. Ему вторит в брошюрке «Современный литературный процесс» О. Богданова: «…С момента

поступления в Литинститут Парщиков оказался в среде своих сверстников и единомышленников – А. Ерёменко, И. Жданова, А. Аристова, И. Винова, А. Чернова,

Р. Левчина, И. Кутика, О. Седаковой, М. Шатуновского и других, которые впоследствии будут названы «метареалистами» (термин М. Эпштейна) и объединены в поэтической студии «Зелёная лампа» при журнале «Юность»…».

Аристов – В., а не А.; ни его, ни Жданова, ни Седаковой в Литинституте и близко не было, не говоря уж о том, что записывать Седакову в «сверстники и единомышленники» Парщикова – просто анекдот. Что до меня, то если мне до сих пор ещё чего-то не хватало, чтобы окончательно отмежеваться от «метамета», – теперь, с таким контекстом, как раз комплект. С наслаждением оставляю «метареализм» в полное владение Шатуновскому и компании, пусть пьют из этого источника и далее. Группа, в которую входил я, называлась иначе, и она перестала существовать двадцать с лишним лет тому назад.

Продолжает ли существовать направление?..

В 81-м году я несколько раз побывал на студии К. Ковальджи и решил, что неплохо бы и мне выступить. Попросил Парщикова представить меня Ковальджи. Парщиков отказался и на мой вопрос о причине отказа ответил так:

– Когда Данчука вынули из петли73, и я дрожащими руками поднёс ему стакан воды, он вдруг сел в кровати и обматерил меня с головы до ног! С тех пор я решил никому не делать добра!

Тогда я обратился к Ерёме. Тот сперва тоже заколебался, и я сказал ему:

– Что ж, и ты не лучше Парщикова!

Почему-то этот аргумент оказался увесистым. Ерёма представил меня Ковальджи, и мы быстро договорились о дне моего выступления. Ни Парщиков, ни Ерёменко в тот день не появились, зато пришла Оля и выступила в дискуссии с утверждением, что обсуждаемый автор пишет в основном о любви, и это говорит об определённой узости тематики.

Тогда я воспринял эти слова как неожиданный удар в спину. Напрасно, конечно. Да, у нас с ней до этого всегда были очень тёплые, действительно дружеские отношения – но мой конфликт с Парщиковым, то затухая, то вспыхивая, всё разрастался, и для неё, видимо, было естественно как-то кольнуть меня.

Хотя она и тогда отнюдь не обольщалась относительно своего будущего с Лёшей.

Последнее совместное чтение с Парщиковым состоялось на частной квартире, в так называемом Доме полярников в Москве. Всю дорогу Алексей бурчал, что он уже не в том возрасте, когда по квартирам читают (а я про себя вспоминал, как он в 74-м впервые поехал завоёвывать Москву и потом, вернувшись, взахлёб рассказывал: «…Приводят в квартиру, говорят: ”Это поэт из Киева, вы его кормите, он вам читает!” …А какие у них там горы самиздата!..»), но, придя и увидев накрытый роскошный стол со сверкающей бутылью рябиновой настойки в центре, воскликнул, что готов читать хоть до утра… Точную дату вечера легко установить по портрету-наброску, который сделала с меня одна из слушательниц. На обороте надпись: 6 декабря 1981 года – и подпись художницы: Стеркина.

Другой мой карандашный портрет того же времени, с теми же лохмами до плеч, нарисовал Володя Сулягин. Замечательный художник, о котором я впервые узнал из стихотворения Парщикова «Ни эту глиняную стать, // ни свежесть звёздного помола…» (Парщиков же нас и познакомил), он задумал создать наш групповой портрет и начал делать к нему этюды. Мой портрет и был одним из таких этюдов. Помню, он расспрашивал нас, как мы хотели бы выглядеть на полотне, и Алексей заявил, что хочет быть верхом на лошади, а я, понятное дело, пожелал быть голым до пояса и с ножом в зубах!

После распада группы и разрыва с Парщиковым как-то так получилось, что на какое-то время я стал дружен с Ерёменко. Может, неосознанно я искал замену Алёше? Не знаю. Это было связано ещё и с тем, что Михайлов вытолкал Ерёму из своего семинара, а я сам захотел уйти из своего, поскольку Битова, в семинаре которого был я, выставили из Литинститута в связи со скандалом вокруг альманаха «Метрополь», и для меня это был повод сделать то, чего давно хотелось: перейти с отделения прозы на отделение поэзии.

Так нас с Сашей взяла в свой семинар Лариса Васильева, часто потом говаривавшая: «Вы должны быть мне благодарны за то, что я вас терплю! Долматовский бы вас давно выгнал!»

Она же мне популярно объяснила, что я не должен рассчитывать ни на какие публикации в обозримом будущем, и на мой наивный вопрос: а вот, к примеру, печатают же Жданова? – рассмеялась: «Да знаете, какие за него были танки?!».

Кроме того, поскольку Ерёма пару раз оставался как бы на второй год, мы с ним какое-то время были на одном курсе и несколько экзаменов сдавали вместе. Помню, один экзаменатор полюбопытствовал у меня, поэт я или прозаик, не имея в виду ничего, кроме жанра. Саша потом резко осудил моё гордое «поэт»: «Что ты так нескромно? Не можешь, что ли, сказать, мол, пишу стихи…».

Он попытался приобщить меня к мудрости Блаватской, но мне её писанина об исчезнувших зелёных и лиловых расах показалась тогда маловразумительной и малоинтересной. Я спросил, нет ли у неё чего попроще, и получил ответ, что это самая простая её книга.

Тогда же он дал мне взглянуть на его неоконченную пьесу. Действие происходило внутри человеческого мозга, где расположилась целая воинская часть, причём на авансцене торчал пулемёт, из которого кого-то расстреливали…

Последний человек, с которым я выпил, прощаясь с Москвой, был Виктор Зуев.

Я пришёл к нему в издательство, и мы пошли искать выпивку. В магазинах нечего было и думать найти что-то во второй половине дня (начало 91-го), но Виктор «знал места». Мы подошли к какому-то ничем не примечательному проходному двору, где при входе стоял какой-то ничем не примечательный тип, а в глубине двора была беседка. Виктор уверенно направился туда, вошёл и вынес из беседки бутылку портвейна, оставив деньги в уплату. «А если не оставить денег?» – поинтересовался я. «Не советую», – только и ответил Зуев. Хлеб и колбаса были у меня с собой, и мы отметили мой предстоящий отъезд. Виктор был невесел и ничего хорошего от будущего не ждал.

Впоследствии мы переписывались, и я печатал его в моём журнале, но в первый же мой приезд в Москву в 2000-м мы разругались вдрызг, так как он обвинил меня в поддержке агрессии США против Югославии, а на мои слова о Чечне… словом, понятно.

Вдвоём с Ерёменко мы перевели с армянского (по подстрочнику, естественно) стихотворение Генриха Эдояна «ОДИССЕЯ»:

Он оставляет в Итаке свой дом и уходит бродяжить,
острова возникают в тумане и вновь исчезают,
в сферах застрявшие боги играют конкретными звездами,
парус военный с воем стремится вперед.
В солнечных бликах блаженное пятится море,
суши ломая зигзаг.
Это пространство, в котором моря, острова, города прорастают,
это пространство сердечных толчков Одиссеева моря.
Итак, он уходит бродяжить, оставив Итаку,
светлея лицом, насыщаясь пространством, теряя предметы.
И когда Посейдонов трезубец из волн возникает скалой,
раздвигая и мучая корабля деревянный хребет,
болит его тело – Итака, где Пенелопа
ткет ковер времени, переходит по ту его сторону,
зеркальцем медным пытается высветлить Одиссея –
тело любви своей.
А он продолжает двигаться от любви, от дома – все ближе к ним,
все больше любимых друзей в воде и в земле остается,
остается в руках обратная перспектива, в глазах –
только пыль морская.
Наконец, одинокий, как свет, он в дверь свою ткнется,
словно душа, объяснившая тело свое.
Он входит в свой дом, царь и раб, вечный смертный,
и боги пред ним расстилают времени ветхий ковер.
Узор, прорастая с изнанки, в ничто распускается ждущей.

Строки, выделенные курсивом, как мне помнится (хотя далеко не уверен), принадлежит Ерёменко, прочие – мои. Последняя строка была предложена Виновым, вошедшим в комнату как раз в момент, когда мы взялись за неё, и его вариант был немедленно принят.

В 93 году в Чикаго приехал из Москвы художник Андрей Бондаренко, сказавший вместо приветствия: «Я Вас помню с вечера в ЦДРИ 79-го», – с поручением ко мне от Ерёмы. Он привёз вышедшие тогда Сашины книги, «Стихи» 91-го года и «На небеса забравшийся старатель», 93-го, с надписью: «Рафаэлю Левчину от пожилого механизатора», а также мандат с печатью и подписью Саши, объявлявший меня полномочным представителем издательства «Моби Дик» (!).

Из высказывания Кутика (год 2000):

– …Ерёма надел маску проклятого поэта, который бросается откровениями, и решил наказать всех: вот, не буду больше писать!..

Из высказывания Драгомощенко (год 2002):

– …Парщиков выпал из литературного процесса. Теперь, даже если бы он прыгнул через себя, начал заново, изменил фамилию – он всё равно останется выпавшим из литературного процесса…

Сам Парщиков об этом, видимо, не подозревает. Прощаясь со мной в чикагском аэропорту, он величественно пообещал:

– Я введу тебя в литературные круги! Но ты должен измениться! У тебя всегда был избыток отрицательной энергии…

Возможно, он прав. Помню, как я позвонил ему в Москву из Джанкоя – поздравить с рождением сына. Он предложил мне прислать ему стихи для какой-то антологии. Вместо ответа я положил трубку – я просто не верил ему.

Мир вокруг нас переполнен предателями и подонками. Но думая так, мы увеличиваем их число. Жаль, что я понял это очень поздно.

В году 82-м я познакомился с упоминавшимся уже критиком М. Гуревичем, приехавшим в Киев интервьюировать драматурга Е. Чеповецкого (ныне тоже обитающего в Чикаго). Я показал ему свои стихи, и он глубокомысленно заметил, что в целом неплохо,

«…но напрасно Вы строку не разбиваете, строка гораздо энергетичнее, если её разбивать!».

Я был тогда моложе и доверчивее. Столичный критик присоветовал, шутка ли!.. я стал разбивать строку, где надо и где не надо, и разбивал до тех пор, пока, через десять лет, уже в Штатах, не послал Бродскому письмо, куда, естественно, вложил свои стихи. В ответном письме на бланке Библиотеки Конгресса, где он тогда работал, Бродский писал:

«…Во-первых, зря Вы разбиваете строку. Это не помогает, а скорее мешает читать; даже обедняет зачастую весьма толковую мысль. Во-вторых, стихи – хорошие…»

Из последнего e-mail’a Парщикова (почему-то предпочитавшего английский):

«…Dragomoshchenko and Kal’pidi were the first who started to speak about that (although chiefly orally than verbally). So it’s extremely interesting what you will write on that. Also Grisha Freidin (from Stanford University) once has nudged me to compile the anthology with commentaries in order to shape my dissertation, but I wasn’t able to cope with the topic; my life style was too turbulent and all the voices seemed to me desultory and odd, and I decided that it would be arduous labor to keep in account all the strategies, documents, dreams (dreams – especially), cool coincidences, love stories, ground them more or less in a plausible way (only the way to reach the myth). At that time I was finally infected by ”footnotes” and it was raffish to infringe upon reality with bare opinion. Perhaps I was too shy. But now I’m ready to estimate all sort of reactions. The pantheon has merited ones…».

После моего – увы, не особенно вежливого – ответа наша переписка оборвалась.

Впервые услыхав от Парщикова в 81-м, что пора распускать группу, я был в шоке и пошёл, как ребёнок, к Ерёме – жаловаться. Ерёма посоветовал мне отнестись к этому философски-спокойно – как если бы Парщиков сказал, например, что пора, мол, сходить в уборную – и тут же рассказал притчу, которую я с тех пор пересказывал такое мно­жество раз, что, наверное, до неузнаваемости изменил форму (но не суть):

Однажды падишах вызвал к себе начальника гарема, главного евнуха, и говорит ему: «Мои жёны перестали меня вдохновлять. На тебя возлагается ответственная задача найти мне новую жену, да такую, чтобы при взгляде на неё я рот разинул, как простой смертный. Найдёшь – награжу по-царски. Не найдёшь – ну, сам понимаешь, голову с плеч. Сроку тебе даю до завтрашнего утра!»

Главный евнух, начальник гарема, очень закручинился. Да и как же тут не закручиниться, когда у падишаха в гареме одних только законных жён около двухсот, а у каждой жены, даже самой нелюбимой, как минимум одна служанка, у некоторых же по три-четыре, да ещё танцовщицы, флейтистки… короче, когда падишах посещает свой гарем, его окружает примерно тысяча женщин, молодых и красивых, всех цветов кожи, всех темпераментов… какого ж ему ещё рожна надо?!

В общем, не стал он никого искать, а пошёл в портовый кабачок, заказал кувшин вина, сидит, пьёт и плачет. Подходит к нему подвыпивший матросик и спрашивает: «Эй, чего плачешь?»

Главный евнух, начальник гарема, рассказывает ему, что вот, мол, падишах дал такое немыслимое задание… «Ну, это не беда, – говорит матрос, – завтра утром здесь в порту откроется рынок невольниц, вот там мы падишаху кого-нибудь и подберём…»

Главный евнух ему: «Да ты, видать, ничего не понял! Какой там рынок невольниц, когда у падишаха в гареме одних только законныx жён…» – и так далее.

«Ладно,– отвечает матрос,– завтра видно будет, а пока давай выпьем!»

В общем, пьют они всю ночь, а утром, спотыкаясь, бредут на рынок невольниц. Мимо шести девушек матрос прошёл, не останавливаясь, около седьмой остановился и сказал: «Так, вот эту – берём. Плати, сколько запросят, не торгуясь!»

Главный евнух глянул и руками замахал: «Да ты совсем с ума сошёл! Да у падишаха в гареме точно таких – семнадцать человек!!!»

«Ну, вот что, – говорит матрос, – я тебе плохого не присоветую. Бери – не пожалеешь!»

Главный евнух прикинул: а-а, какая разница, так и так казнят!

Заплатил он за девушку, не торгуясь, и привёл её к падишаху. Падишах глянул и рот разинул, как простой смертный, аж подпрыгнул и завопил: «Ай, какая красавица! Ай, главный евнух, ай, молодец!» – и тут же, не отходя от кассы, наградил по-царски.

Тогда совершенно обалдевший главный евнух помчался искать матроса, которого он даже не помнил, как зовут. Обoшёл все кабаки и, наконец, в одном нашёл-таки – тот, как всегда, сидел и выпивал с приятелями. Главный евнух кинулся к немy: «Умоляю тебя, объясни, по какому принципу ты выбираешь женщин!»

«О, это очень просто, – ответил матрос. – Ставь бутылку, я тебе за пять минут всё объясню».

Главный евнух поставил ему две бутылки, матрос ему два часа объяснял – главный евнух так ничего и не понял…

Как утверждает Драгомощенко, текст ни в коем случае нельзя заканчивать цитатой – хоть ещё два слова, но должны быть после неё. Правда, я лично, вослед моему бывшему наставнику A.Битову, придерживаюсь прямо противоположного мнения (очень хороша цитата в качестве запоздалого эпиграфа… впрочем, у этого текста эпиграфов, запоздалых и иных, уже более чем достаточно), но тем не менее вот эти ещё два слова:

Пока, метареализм!

Чикаго, 2000 – 2012 гг.

Сноски:

1 «REFLЕСTION», # 5-6, 1994.

2 В. Вильдштейн, «Идиотизм варёного зеркала».

3 Недавно автор позвонил мне: заверить, что это совершенно случайное совпадение и что он, когда писал, даже не подозревал о существовании каких-то Жданова и Кутика!

4 Ныне американский.

5 Хотя, разумеется, сакральные тексты – не только и не совсем литература…

6 Так было принято называть «Вопросы литературы».

7 Цитирую оттуда по памяти:

«…но, теребя платок в горошек,
– Люблю, – она сказала, – кошек!
Он возразил:
– Это гуманно,
но, я бы сказал, неопрятно в некоторых местах.
Она вздохнула:
– Этим летом
мне благородно и спокойно…

И кисти, словно эполеты,
легли сержанту на погоны».

8 Не забудем, это был самиздатский перевод. В официальном название немного другое – «Похождения мессии поневоле».

9 К. Леви-Стросс, «Структурная антропология».

10 К. Кастанеда, «Путешествие в Икстлан».

11 К. Воннегут, «Колыбель для кошки».

12 Д. Бах, «Похождения вынужденного мессии».

13 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, «Улитка на склоне».

14 К. Кастанеда, «Другая реальность».

15 К. астанеда, «Путешествие в Икстлан».

16 «Родник», апрель 1990.

17 Термин, заимствованный у Кастанеды.

18 Тогда ещё в машинописи, позже напечатанный в киевском журнале «СОТЫ» № 4, 2001.

19 Что, собственно, ему известно о моих «теоретических посылках»?

20 Я спародировал всё это:

О сад моих друзей, куда намедни влез я
С ножом наперевес и думал: ни души!
Но, заломивши глаз, увидел Ахиллеса.
Весь в масле, он стоял, шатая кривошип.

И, распрямившись и сияя задом кротко,
И в список кораблей уставясь напоказ,
Изрёк: «Гони, поэт, крутой столичной водки!
Чай, знаешь, без неё в Элладе, как без глаз!»

Сменились имена, фамилии остались.
Ребячился Скамандр и в Лету впасть спешил.
И до того мы с ним изрядно насосались –
Вкруг города всю ночь таскал меня Ахилл!

Алёша очень обиделся. Он решительно не выносил, когда его пародировали.

21 Совершенно реально существовавший самопал, который Парщиков видел у меня дома и который я потом отнёс в театр-студию «Театральный Клуб» (затем – «Неомифологический Театр», ныне International Theatre Ensemble), о котором можно рассказывать очень долго, с ним связан – до сих пор – огромный кусок моей жизни, но это совсем иная тема.

22 Сверив с книгой, однако, я убедился, что разночтения есть, и, поправляя их, вспомнил, как спорил с Алексеем о запятых в третьей строке. Я и теперь считаю, что после «оболочки» запятая необходима, иначе меняется смысл.

23 «СТРЕЛЕЦ ПОПАДАЕТ В ЦЕЛЬ!», НРС, 9-10 января 1999.

24 С ними я тоже познакомился через Парщикова, в 75-м.

25 Будущего основателя этой группы, Славу Фархутдинова, я впервые увидел в 76-м в семинаре А. Михайлова. «Посмотри, – сказал мне Алексей, – вот человек с маузером во рту!..» Слава в тот момент яростно нападал на гостя семинара, небезызвестного В. Кожинова.

26 «…Грань 80-х «метареализм» как живое литературное движение не перешагнул… Последние книги Парщикова и Жданова – это сборники стихотворений 80-х, с редкими вкраплениями новых произведений…». В. Абашев, «Пермь как текст».

27 Недавно в какой-то юмористической книжке мне попался на глаза пассаж о «бафометафористах» (очевидно, от имени «Бафомет») и их лидере Степане Жбанове.

28 Забавная альтернатива предложена в статье А. Привалова «Победа и поражение» («Знамя», №7, 98): «…бывший киевлянин Рафаэль Левчин – один из зачинателей, наряду с Алексеем Парщиковым и саратовским автором Юрием Проскуряковым, того поэтического течения, которое потом критики назвали метареализмом и переселили, в видах практического удобства, в Москву, вписав вместо Левчина с Проскуряковым Жданова и Ерёменко…». Разумеется, этот вариант в действительности так же далёк от истины, как и К.К.-овский, начиная чуть ли не с первого же слова – я не киевлянин.

29 Речь шла, естественно, о Тарковском-старшем.

30 Однажды у меня появилась возможность познакомить их с поэтом и переводчиком А. Ревичем. Мы явились к нему втроём: я, Алексей и Ерёма. Ревич, послушав наши стихи, громогласно объявил, что один из нас гениален, а двое других великие. К сожалению, не могу вспомнить, как ни стараюсь, кто был кто.

31 Профессор Джеральд Янечек решительно не согласился со мной, приведя в качестве аргумента стихотворение «Дом» из того же сборника «Портрет», за что я очень ему очень благодарен – всегда важно увидеть свою ошибку:

Умирает ли дом, если он забывает о нас?
Поцелуй озаряет его. Ты сказала:
благословляю тот день, который соединит нас,
и всё, что будет потом…
То, что было потом, охраняют теперь снегопады…
Тот, кого ты ждала, а потом в этом доме встречала,
сам придумал себя для тебя и не знал, что придумал себя…

Да, это прекрасное стихотворение о любви, и я неправ. И всё же… холод и хладнокровие здесь доминируют, даже на уровне нарративном… Кстати, занятно, что мои претензии к Жданову неожиданно напоминают претензии Лимонова к Бродскому ( см. «Поэт-бухгалтер», «Мулета А», 1984). На самом же деле только теперь как следует понимаю, что я, собственно, имею против творчества Жданова: он убийственно серьёзен!

32 http://home.arcor.de/kiev/20002/wasser.htm.

33 В 1990 году в Киеве по инициативе Андрея Мокроусова (ныне главный редактор украиноязычного культурологического журнала «КРИТИКА») был создан журнал «Новый Круг», к созданию коего приложил руку и я, давно мечтавший о независимом журнале. Вышло, уже после моего отъезда, три номера, в первом я ещё числюсь редактором отдела поэзии, и это, безусловно, один из пиков моей карьеры (другой – когда я играл маркиза де Сада в незаконченном спектакле «Театрального Клуба» «Марат-Сад», первый и единственный раз в своей жизни получив главную роль).

34 Впрочем, с точки зрения Проскурякова, Оля, полностью посвятив себя карьере мужа, как раз этим его и сгубила, ибо ценность этой карьеры стала для него с её подачи превыше всего в мире. Не думаю, однако, что Юра прав – как-то это уж очень хрестоматийно выходит.

35 Когда Парщиков в 76-м году впервые повел меня знакомиться к К.К. домой, я спросил:

– Эпатировать можно?

– Да, – незамедлительно ответил Алёша, – тебе можно! Потому что, когда ты эпатируешь, то это выглядит так, как если бы нормальный человек нормально себя вёл!..

36 Придуманный мной жанр, нечто среднее между поэмой и циклом стихотворений; если поэму представить себе в виде сплошной линии, а цикл – в виде точечного пунктира, то непоэма – это пунктир из отрезков, порой довольно длинных; иначе говоря, связь между фрагментами в непоэме прочнее, чем в цикле, но слабее, чем в поэме.

37 В черновой тетради Парщикова среди прочего было: «Я римский мир периода припадка…».

38 Оля без конца цитировала это место, и одного этого ей было достаточно, чтобы прийти в хорошее настроение.

39 В более позднем варианте – более центонно, но менее интересно: «…лежит и смотрит, как живая…».

40 О эзопов язык нашего поколения! Как тут не вспомнить вышеприведенное «Прости, Господь, мой сломанный язык…»!

41 Когда я видел её в последний раз, на Восьмом Всесоюзном совещании молодых писателей, мне попалось на глаза её небольшое стихотворение – без сомнения, обращённое к Ерёме:

Чтоб тебе в чёрном огне гореть!
Чтоб тебе с чёрной стены смотреть!
Я за тебя могла умереть,
а ты…

42 Вл. Новиков, NOS HABEBIT HUMUS, «L-критика», 2001.

43 Как ученики дона Хуана.

44 http://rema.ru:8100/Komment/comm/07/pars.htm.

45 Незаметно его ученики подросли, организовались в клуб «Контрапункт», и когда в 87-м году по приглашению клуба я приехал в Саратов, послушать меня собралось человек двести, и я с изумлением убедился, что здесь меня знают, что мои стихи не остались достоянием одного Проскурякова – его ученики, их друзья и друзья друзей читали их, переписывали и перепечатывали, и теперь рады встретиться с автором, и даже лучше меня помнят, когда что написано и чему посвящено… «Ты читал тогда почти два с половиной часа, – вспоминает Юрий, – и почти всё по памяти!..»

46 http://www.rvb.ru/np/publication/03misc/recenzia.htm.

47 Прошло пятнадцать лет, и Чупринин заявил: «Жданов, Парщиков, Ерёменко, Кутик были «звёздами» перестройки, и теперь-то видно, что всей этой плеяде чрезвычайно, иногда даже несоразмерно дарованию, повезло. Интервал между тем, как они стали писать всерьёз, и выходом в свет не затянулся…» («Здесь Родос – здесь и прыгай!», АРИОН, № 3, 1998).

48 Курсив мой.

49 «Гля» умышленно употреблено автором вместо «для» – так выговаривал двухлетний Марк Ерёменко. Мои сыновья были от этого стихотворения в полном восторге.

50 Из предисловия И. Дудинского к книге В. Зуева «Увеличительное стекло»: «Славно, что он так и не стал ‘метаметафористом’…».

51 Точно так же в свой приезд в Чикаго Алексей изумился, услышав, что я знаком с Бродским. Надо было видеть, как царственно сказал он Кутику: «Илья, а давай Рафа с Иосифом познакомим!» – и как изменился в лице после моего ответа: спасибо, мы с ним уже знакомы…

52 Вполне конкретная деталь московского пейзажа («В Москве сплошные мусорные ящики и булочные!» – утверждал Парщиков).

53 Забавно, что в тот же день буквально ту же формулу я услышал от молодого (но уже чиновного) литератора Мохаила Попова в буфете, где мы с Парщиковым столкнулись с ним: «Я раньше писал стихи, но, познакомившись с твоими, Алексей, перешёл на прозу – как Вальтер Скотт, который бросил писать стихи, познакомившись с творчеством Байрона». – «Нy, у тебя и сравнения!» – слегка смутился Парщиков. Даже ему это показалось чересчур.

54 Опубликовано в Антологии русского верлибра, 1991.

55 Мезенко действительно тоже оказался в Чикаго. Бывший комсомольский чиновник работает ныне в мелком баптистском издательстве. Что до журнала, то у меня теперь свой журнал, о котором я столько мечтал в Киеве. Что называется, сбылись мечты идиота. Если б знать раньше, сколько сил и времени это отнимает…

56 http://spider.rinet.ru/Ru173.html.

57 «Знание-сила», 1975-й год.

58 К. Кастанеда, «Путешествие в Икстлан».

59 Сбылось: мой сборник «LUDUS DANIELIS» издан с его графикой (второй вариант – с графикой В. Сулягина).

60 Подробнее: http://spintongues.vladivostok.com/stepanenko.htm.

61 Цех Искусств Конструктивно-Рабочего Авангарда.

62 http://www.erjorchestra.com/people

63 Международный культурологический проект, имевший место в Москве в 1991-м году и включавший в себя разделы музыкальный, литературный, театральный и book-art.

64 В том же году мне попалось на глаза интервью с ней: «…сейчас, когда ‘всё на продажу’, художники… стараются уйти в ту область, которая наименее вероятно будет продана. Так, они уходят в домашний театр, домашнюю книгу, домашнее радио, записывая на магнитофон ряд домашних передач, а по домашним видео придумывают домашние телепрограммы…» («Театральная Жизнь», молодёжная редакция, № 11, 1991).

65 http://home.arcor.de/kiev/novosti/russukr67.htm.

66 http://spintongues.vladivostok.com/valery_shevch.html.

68 И. Клех, «Книга со множеством окон и дверей».

69 Я вспомнил это лет через десять, услышав в фильме «Кафка» диалог:

– Кафка? Я читал ваши рассказы.

– Этого не может быть! Они ещё нигде не были напечатаны…

70 «REFLЕСTION», # 3 (10), 1999.

71 «Домашний концептуализм не что иное, как истерический сеанс аутотерапии: попытка избавиться от страха в объективации его феноменов: клопы как объект обожания…» А.Драгомощенко, «Конспект/контекст» (рукопись).

72 (http://www.poet.forum.ru/archiv/Zhdlev.htm).

73 Молодой пиит Данчук пытался покончить с собой, что было в общежитии Литинститута едва ли не рутиной. Ерёменко впоследствии написал по этому поводу стихотворение:

Хорошо живётся Данчуку.
Он не хочет больше застрелиться.
В Куйбышеве, белом, словно птица,
мозг его всё время начеку.

Приручён к домашнему теплу,
ни о чём плохом не помышляет,
шьёт, пелёнки детские стирает,
точит после ужина пилу,
по ночам Флоренского читает
или просто – молится в углу.

Мне живётся – тоже, как хочу:
По утрам хожу в прокуратуру,
ночью создаю литературу,
вечером, придя с работы, Юру
Шапкина от триппера лечу.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ВЫХОД ЗА РАМКИ

(Отрывки; полностью опубликовано в журнале «Континент», 2003)

В конце мая 2003 г. в Москве, в Институте Русского Языка им. В. В. Виноградова Российской Академии Наук, состоялась международная литературно-лингвистическая конференция-фестиваль с длинным и не с первого захода понятным названием «ПОЭТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК РУБЕЖА XX – XXI ВЕКОВ И СОВРЕМЕННЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТРАТЕГИИ». Организаторы конференции: академик Ю. Степанов (ИЯЗ РАН), д.ф.н Н. Фатеева (ИРЯ РАН), профессор Н. Николина (МПГУ), поэт и художница А. Альчук, поэт и исследователь авангарда С. Бирюков, некогда основатель Международной Академии Зауми (Тамбов), а ныне преподаватель в университете г. Галле (Германия) – известные исследователи современногo авангарда. Большинство участников были одновременно и литераторами, и литературоведами. Многие из них знали друг друга по публикациям и переписке – но встретились впервые…

Конференция началась «ОБЩИМИ ВОПРОСАМИ РАЗВИТИЯ ПОЭТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА РУБЕЖА XX – XXI ВЕКОВ», и первым было выступление академика Ю. Степанова «Хаос и абсурд в поэтике», сделанное, как он сам заявил, в виде манифеста. Основная мысль манифеста сводилась к тому, что современный творец волевым актом «назначает» хаос на место красоты; да, в хаосе нет красоты – но из хаоса специфическим путём возникает новая, незнакомая красота. (Иными словами, цитируя Ричарда Баха, одного из наших кумиров конца 80-х: «…то, что гусеница называет концом света, Учитель называет бабочкой».)

Вслед за ним выступил итальянский исследователь С. Гардзонио с докладом «Отзвуки поэтического языка 18 века в современной поэзии». Речь, разумеется, шла о Державине и его современниках, об их влиянии на Маяковского и других футуристов, затем на петербургскую школу (Соснора, Бродский, Кушнер, Кривулин и др.) – но самое сильное впечатление на аудиторию произвела первая фраза: «Сегодня замечается попытка преодо­ления постмодернистского конгломерата» (именно на этих словах в зале – крадучись, как показалось автору этих строк – появился небезызвестный постмодернист Д. Пригов).

Следующим был голландец В. Вестстейн с докладом «Язык современной провинциальной поэзии», предложивший специальный термин «проэзия» (сокращённое от «провинциальная поэзия»), дабы отличать от настоящей поэзии (автор этих строк, признаться, с удовольствием отнёс бы туда же и «творчество» вышеупомянутого Пригова, да и его ли только одного…). Речь, разумеется, шла не о провинции в географическом смысле, но о том, что обычно именуется имитацией – впрочем, сейчас чаще употребляется заимствованный из магии термин «симулякр». Предложение вызвало у слушателей взрыв энтузиазма (большинство в зале, как уже было сказано, составляли поэты, и каждый, разумеется, считал себя «настоящим», а уж никак не «провинциальным»).

После перерыва на чай с бутербродами началось «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АВТОРСКИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ СТРАТЕГИЙ». Первым выступал М. Эпштейн (США) с докладом о метаболе как промежуточной стадии между метонимией и метафорой, а заодно о поэтическом направлении «метареалистов» (признаться, тут автор этих строк навострил уши, поскольку в своё время тоже принадлежал к этому направлению – хотя тогда оно называлось иначе)…

Следующий день начался темой «СЛОВОТВОРЧЕСТВО, ГРАММАТИКА И ПРОБЛЕМЫ ВНУТРЕННЕЙ ФОРМЫ В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ». Первым выступил В. Аристов, попытавшийся начать серьёзный разговор о традиции внутренней формы в поэзии: есть, согласно П. Флоренскому, внутренняя и внешняя форма поэзии, соотносящиеся, как душа и тело… И снова речь зашла о метареалистах, к которым Аристов относит и себя, – но и об их антиподах, которыми он считает не концептуалистов, как принято сегодня, но живых классиков авангарда Г. Айги и Е. Мнацаканову. Вообще метареалистам на конференции было уделено много внимания, что вызывало смешанные чувства – и у тех, кто так или иначе близок к ним, и у тех, кто от них отталкивается.

Затем были интересные доклады В. Фещенко-Таковича «Грамматика должна быть переделана» (опять-таки со ссылками на практику метареалистов!), С. Бирюкова «Испытание слова(ом)», Ю. Проскурякова «Формальные и содержательные стратегии в современной русской литературе».

Затем был раздел «ВЕРБАЛЬНОЕ И ВИЗУАЛЬНОЕ В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ», и здесь стоит отметить доклады Ш. Греве «Новые способы невербальной коммуникации в русской визуальной поэзии», А. Очеретянского «Смешанная техника как выход за пределы языковой формы» и А. Федулова «Смешение традиций. Затекст визуального письма»…

Зато после перерыва конференцию взял в свои руки литературовед К.К. с докладом «Поэтическая стратегия ДООСа и метаметафоры» – и это было незабываемо! К.К. воспользовался трибуной, дабы рассказать, как несправедливо обидели его, придумавшего некогда понятие «метаметафора» (его пытались поправить с места, что вообще-то это термин Ю. Тынянова, но он величественно игнорировал замечания), и свести счёты с М. Эпштейном, якобы присвоившим себе его открытие и перекрестившим метаметафористов в метареалистов!! Зал, вспыхивая смешками, слушал эпическое повествование о том, как К.К. «открыл» некогда молодых поэтов Ерёменко, Жданова, Парщикова, как он, опираясь на открытия Эйнштейна и Лобачевского, связал время с пространством (тут мимоходом попало и покойному М. Бахтину за «неправильный» термин «хронотоп»!) и заодно понял, что гений отличается от таланта тем, что ставит перед собой задачи, неразрешимые даже для него, как объяснил юношам, что такое стихи в двадцатом веке, как написал статью о «метаметафоре как метафоре эпохи теории относительности» и привёл в оной статье примеры из их стихов – в результате их троих стали повсеместно печатать, а его зато отстранили от преподавания в Литинституте, его собственные стихи – о выворачивании пространства и превращении Осириса в Христа и пр. – упорно не допускали в печать, к нему домой регулярно являлось КГБ и конфисковывало рукописи, и в довершение всего Парщиков похитил у него образ: «море – свалка велосипедных рулей»!.. С места поинтересовались, почему же вот, например, упомянутый Ерёменко открещивается от принадлежности к «метаметафоризму» – и тут уж от К.К. немедленно досталось и Ерёменко, который начинал-то хорошо, а затем стал писать политические стихи (хотите – верьте, хотите – нет, но в этот момент на улице начали бить барабаны!), и Жданову с Парщиковым, которые стали подражать Бродскому и «похоронили себя в хрустальных гробах длинных строк» (это при том, что именно К.К. рекомендовал когда-то Парщикову писать длинными, гекзаметрообразными строками…)… «Да ведь и не для них я это придумал, для себя, но вся разница в том, что их печатали, а меня нет!» – заявил под конец К.К. и резюмировал: ему пришлось создать новое направление, а именно ДООС (Добровольное Общество Охраны Стрекоз), дабы развивать метаметафору без помех!

Автору этих строк ассоциативно вспомнилась другая конференция, много лет назад, ещё в советское время, в самом его конце, в 1991 году – создание Ассоциации русских верлибристов. Среди прочих на трибуну вышел человек, заявивший, что за приверженность к верлибру он мотал срок в лагере, и предложивший принять проект закона, согласно которому каждый пишущий не верлибром должен быть немедленно осуждён на такой же срок!..

Без перерыва, т.к. докладчик вышел за все пределы регламента, перешли к чтениям, и тут К.К., отчитав сам (манера чтения была ужасная, какая-то заискивающе-наглая – как и всё его поведение), демонстративно вышел из зала, когда очередь дошла до Ю. Проскурякова, тоже некогда бывшего в той же группе.

В общем, «…здесь жили поэты, и каждый встречал// другого надменной улыбкой…».

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

мини-антология

(Арабов, Драгомощенко, Ерёменко, Жданов, Кутик и Парщиков не включены, т.к. идея была показать тексты сравнительно мало известные)

Владимир АРИСТОВ

ГАЛАТЕЯ

Где те песчаные города у моря,
Которые я думал тебе создать?
Разве явленье твоё понимал я,
Когда каждый вечер земля тобой тяготела,
И мосты уходили в далёкий невидимый берег?
Разве ты берег тот долгожданный,
И ты на мосту, Галатея?

Только город хотел я начать,
Только город тайный у ног твоих,
Чтобы его уходящей ночью
Разбивал молчаньем и воздухом тихим
Ветер морской равномерный.

Темнота, лишь одна темнота
В песчаных улитках земли…
Заколдованный город,
Закруженный лёгкой водой.

Ты земля неизвестная,
Уходящая в глубь вращенья и моря,
Вся в губах нерождённых,
Вся в дельтах рек пересохших…
Нет, не я тебя вызволил из темноты, Галатея.

Ты сама пришла,
По обочине брезжущего шоссе.
Я увидел тебя лишь минуту назад
В широком его повороте.

Можно и жить теперь у подножья земли,
Только вначале даруя для всех
Стены из влажного утреннего песка.
А дальше, а выше?
Разве не ищем мы в верхней жизни земной
Путь от города ночного песка?

Григорий БРАЙНИН

ФОТОСНИМОК

Чуть вздрогнет этот мир, отслаивая слепок,
и скроется на миг, чтоб снова всё собрать
с поверхности степи, где замкнут контур неба
и твой астральный план впечатан, словно растр.

Вот ты скользишь сквозь зной по зеркалу дороги,
и памяти мираж пульсирует в крови:
Солярис и Эдем – серебряная окись,
как выхлоп из движка он в зеркальце повис.

Объятия друзей и тихий рост деревьев,
больничный детский сад и бесконечный дождь,
который столько лет расстраивает резкость,
когда глядишь назад сквозь марево и дрожь.

Дефекты на стекле и пятна штукатурки,
и бархат под рукой пронзительны, как ось
разобранных часов и музыкальный сумрак,
когда ты утонул в волнах её волос.

И вот раскроешь ты органчик «Беломора»,
свернёшь в колечко дым, и в кресле ты замрёшь:
ты тоже часть Земли, как горы или море,
ты будешь вечно жив и вовсе не умрёшь.

Игорь ВИНОВ

ИНСТРУКЦИЯ ПО ЭКСПЛУАТАЦИИ ИСЧЕЗАЮЩЕГО ШАРА

Для того чтобы из груди выпустить рогатую птицу
следует предолеть утверждённое жертвенной кровью
сходство зверей и людей сходство обретающее
столь страшный смысл в образе содомской красоты
словно продолжая танец приближается плавно
смуглая девочка-подросток В руках у неё этот мир
и поднос с головой Иоанна Но за чертой повседневного страха ветер рисует мою пустоту
взгляд упирается в голые воды
возвращаясь в меня неизвестного мне
пощёчиной веткой сирени прекрасно летящей во тьму
или прохожим выпавшим из толпы

А воды гнутся и время течёт между глаз
в прозрачной машине вселенских законов
где звёзды вырабатывают судьбы
а собаки несчастны как люди
с перевёрнутым сердцем я наблюдаю как сатана
исповедуется перед зеркалом Плоским лицом
настигая безумие разгадывает меня в различные эпохи
и опять между сном и его осознанием
целует ей руки моими губами в тишине на двоих
о которой вопят: нож на крае стола (зачем неизвестно)
свеча чтобы смотреть на свечу чей-то ангел рождённый в
печали шар хранящий во тьме пустоту лицо на пределе ума
отражённое в медленном шаре и прочие знаки вины

Одиночество имя испуганной птицы готовой исчезнуть
для всех и себя И прежде чем я оглянулся на свист
и увидел тебя обнажённой душа раздвоилась и птица
забилась в груди Чужими руками узнавала ты
собственное тело Всё произошло слишком просто
чтобы в этом раскаяться я увидел тебя прежде чем

Видишь мир получился вращается шар и уже не прекратить
исповедь не погасить свечу ибо кончилось небо
и космос повис в пустоте словно маг прекративший
мышление Выдох Уже никого никогда разбудить невозможно
Свеча догорает и шар за пределами шара исчезает
Бесшумно текут зеркала а нож на столе неподвижен

Евгений ДАЕНИН

ЭПИФОРА

зачем ты молишься на лезвие ножа? –
вот чай, и он – отточеннее бритвы;
вот чайник на плите кудлатой: в битве
он срежет скальп с неё, чтоб, ни шиша
не разобрав в пропановой молитве –
не расчесав горючего ужа,
по черепу – на весь кромешный пир –
спеть песню кипятка; но песня спета:
в ней рифмы нет для третьего поэта,
он лимфы ждёт, – на, захлебнись, вампир…

Виктор ЗУЕВ

ПЕНТЕСИЛЕЯ

Объявлена ночь, словно яма ума,
Как мог бы сказать Хемницер.
Твой – даже и не трёхрошовый – роман
Едва ль вообще завершится.

Днём будет светло, но солнца не жди,
А коль, скажем, дождь соберётся, –
Ему не под силу вулкан охладить,
Но он увлажнит дно колодца.

Так что ж ты теперь умираешь в степи,
И жилы оголены,
Как оборванные провода,
И по ним ничего не течёт?
Рафаэль ЛЕВЧИН

* * *

Ныряет в подъезд настоящего дома, снимает усы, уши.
Дом сигаретно подсвечен, но сердцевина гаснет.
В полузабытых навыках перехода щекочущей улицы
стонут прохожие, в пальцах уносят промасленных гарпий.
Он
ненавидит жизнь,
и с её плеча,
просекая пролёты, стропила, сырные балки,
он бросается в небо.
На шее – два кирпича
и тут же, за неименьем хвоста, пустая шпротная банка.
Он бросается в небо.
Но перевёртыш-сын
опускает его в водосброс, над коим погибли птицы.
И, как белёсая радиация вскопанной полосы,
вялый след удивления на размотанных лицах.

Рыбные сутки, четверг.
Дождь уйти не успел.
Кисейный фонтан на площади – пламя, отца не имеющее.
А он всё плыл на спине и уже после смерти пел,
потому что вода заливала рот и прочие мелочи.

Три девушки ждут купальщика в устье парной реки,
девушки ждут в эластичном убранстве тела.
Влажные, мерцают их волосы, профили, сдвоенные языки…
И всё сильнее звучит новая тема.

Олег МИНГАЛЁВ

ПЕСНЬ НОВОГО ДУХА

…И тогда на краю скамьи
Мать вязанье прекратит, вслушиваясь в последний вздох Земли,
с которым наступает
Третье тысячелетие…
Скрежеща,
извергая снопами искры, воспламеняя леса,
иссушая океан,
вдребезги разлетится железный пузырь – Земля!
Солнце уйдёт в другой мир, уступив место новому кормчему…
Заворожённая цивилизация глядится в будущее, планируя крах ли? прогресс?
Расчёты, прогнозы зависнут тучами, если не будет известия.
Кто принесёт его?
Слепой немой Почтальон в вечном ходу, подобно маятнику,
подобно рассекающему лучу.
Вмиг лови его!
…Столько хлопот, к тому ж впопыхах, почерк не разберёшь.
И так – так-так – сквозь дождь звёзд слепой немой Почтальон уносит
невостребованные известия на Луну.
Итак, сложа руки, мы засыпаем чередою ночей, дней, лет…
Луна убаюкивает нас; под колыбельную мы лепим Слепую Историю;
в аптекарской банке вырастает бледное прозрачное дерево.
Деликатес вампира!
Где дети Солнца?!
Мужи, оттеснившие самоубийц – кашеваров собственых жизней.

Юрий ПРОСКУРЯКОВ

* * *

Мне вспомнился Моцарт. Всё так же качалось и пело,
как белая пена, летящая вслед за кормой,
чем ярче сияло, тем бронзовей тело блестело
немыслимо гибкой, дразнящей, библейской спиной.

Вот Моцарт идёт. В куртуазно прозрачное тело
врывается пена, летящая вслед за кормой.
Сальери катает девчонок. Какое мне дело.
Но светится след их, омытый днепровской волной.

И матов на жёлтом песке золотистый пигмент!
И женственен воздух, слегка замутненный дрожаньем,
Возможно, что демон проплыл с неземным воркованьем,
А может быть, ангел, из праздничных сотканный лент.

И матов на желтом песке золотистый пигмент!
И похотью воздух пропитан, и музыкой скверной.
Согнувшись в кустах над любовью своей эфемерной,
он ловит момент, но момент ускользает. Момент

пронзительно острый, полынной заполненный мглой,
ещё не взорвался симфонией звуков фальшивых,
и вновь этот катер, и рокот его торопливый,
и смех их беспечный, и мелкий песок золотой.

И птица затменья на миг развернула крыло,
но жизнь потекла от винта полосой монотонной,
сверкало в зените оружье, сияло стекло
и волны стонали в истерике сладкой и томной.

И кто их рассудит. Исчезнут холмы и река,
и тварей лесных, и небесных, и водных хоралы.
А он всё катал этих девок, текли облака,
но глубже в пещерах тонули священные Лары.

Истерика тайны. Он знал, что не жить, не плодить
тем киевским сучкам. Гремели безбожно литавры.
Но можно забыться и плыть с ними вместе. И плыть
по палевой дымке в сусальное золото Лавры.

Aлександр ЧЕРНОВ

* * *

Усни под дождь – и станешь ты дождём,
Пространством между облаком и лужей.
И, струнную мелодию прослушав,
ты перейдёшь в подлунный водоём.

А там, среди камней, среди корней,
На берегу разбуженного Стикса,
Ты обнаружишь статую из гипса
И прочитаешь надписи на ней.

Ты прочитаешь: «Путник из дождя!
Готов ли ты для смены состоянья?
Взгляни на меловое изваянье.
Всмотрись в лицо – вот копия тебя.

Повсюду дождь, повсюду ты один,
Соединён с дождём, с землёю соткан.
Ты рядом с телом, как земные соки.
Так оставайся или восходи!

Пока твой сон летает вверх и вниз,
И неподвижны стрелки на запястье,
Будь статуей у вечности в запасе,
Усни под дождь и заживо проснись!»

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

Юрий Проскуряков – Рафаэлю Левчину

Раф, привет!

Знаешь, я тут обнаружил твое письмо (возможно, 88 года), в котором, к моему удивлению, уже фиксируется наша с тобой полемика о принадлежности к метамета. Привожу цитату из письма без купюр:

«За это время были разные события. Приезжал в Киев Парщиков, и встреча наша была странновата. Съездил в Москву я и выступил там с чтением стихов. Вечер был забавный – в нем почему-то приняли участие ультралевые музыканты и художники, до того левые, что где-то правые. Под названием tot-art. Я их назвал: тот ещё арт! А сам я читал «Ряженых» в виде диалога с профессиональной актрисой, занятно вышло. Прочее читал уже самостоятельно. Публику держал, по-моему, хорошо. Но  – организационная ошибка! – потом художники стали крутить свои слайды, потом музыканты стали дудеть… так что, когда дошло дело до обсуждения, публика была уже в отключке, а те, кто выполз выступить, говорили примерно так: «Мы тут прослушали музыку, просмотрели слайды… да, кажется, нам еще и стихи читали?..»

Парщикова я слегка обидел, сказав ему при свидетелях, что к его метареализму не имею ни малейшего отношения… Кстати, – существовала ли реально группа? – спрашиваешь ты. Думаю, что да; и немало дала мне лично; может быть, что-то и продолжает давать. Поэзию питает, в частности, память; почему же я должен забыть девятнадцатилетнего мальчика Алёшу с приколотой к стене газетной фотографией Вознесенского (тоже юного)? Хоть это сейчас и другой человек; чиновник. И Ерёма, которого я так давно не видел и о котором ходят противоречивые слухи, которого я никогда не знал хорошо, но всегда был рад видеть, который вызывал у меня зависть своим спокойствием, своей кажущейся семейной идиллией (где она теперь, идиллия? А ведь Наташка стала самостоятельным, интересным поэтом!..)… который рассказал мне как-то забавную притчу, поддерживающую меня с тех пор во многих нелепых ситуациях…»

В этом письме чуть ли не первое наше разногласие о том, как рассматривать группу. Вот, представь себе, люди встречаются, в разной степени сближаются друг с другом, обмениваются информацией, творчеством, обсуждают творческие проблемы. Я и теперь, как тогда, нахожусь в среде нескольких кружков общающихся творческих людей. Эти круги отчасти пересекаются. И вот возникает идея Кассандриона, в который я по своей воле и воле тех, список кого я предлагаю общественности в качестве кассандрионитов, включаю Левчина, Лощилова, Фоменко, Касански, Лапинского, Проскурякова. Но в кругу поэтов, с которыми я общаюсь, есть Алексей Самойлов, талантливый молодой поэт, творчество которого я уважаю, беседую с ним на творческие темы и даже на тему Кассандриона… Допустим, группа кассандрионитов приобрела известность. По прошествии времени Алексей Самойлов вдруг публикует воспоминания, в которых он утверждает, что главными кассандрионитами был он и Саша Дельфин, который также был в контакте со мною и тобой и слышал о Кассандрионе и с которым Алексей Самойлов впоследствии крепко подружился. Но при этом ни Самойлов, ни Дельфин известности не получили. Как тебе нравится такая воображаемая аналогия? Ну, придумал Кедров метамета, ну подписались под ним Парщиков, Еременко и Жданов, мы с тобой так послонялись около, ну, ввели Парщиков с Кедровым в литературный обиход этот брэнд (или, точнее, бред). А нам-то что? Я считаю, что да, я-таки общался с метаметафористами и даже с метареалистами. Вот метареалистов изобрел Миша Эпштейн, и в число оных он включал О. Седакову, Е. Шварц, И. Жданова, В. Кривулина, Д. Щедровицкого, В. Аристова… И. Жданова и А. Еременко он рассматривает отдельно в качестве «метаболистов» (термин, который он противопоставляет квалификации их же как «метафористов»). В пространстве между метареализмом и концептуализмом М. Эпштейн помещает А. Еременко, А. Парщикова и И. Кутика. Он писал, что их «поэзия уже не футуристична, а скорее презентабельна – как поэзия присутствия, поэзия настоящего (лат. Praesens). Он даже квалифицирует их поэзию как «презентализм».

Вне пределов квалификации он оставляет ряд имен. «Можно было бы назвать и других поэтов, осваивающих культуру на всем ее протяжении, от границ профанного до границ священного, – Юрий Арабов, Владимир Аристов, Евгений Бунимович, Александр Воловик, Сергей Гандлевский, Фаина Гримберг, Александр Лаврин, Юрий Мезенко, Юрий Проскуряков, Александр Сопровский, Мария Ходакова, Татьяна Щербина… При всей разности манер и неравноценности дарований здесь выработан некий стиль поколения: образная ткань такой плотности, что ее невозможно растворить в эмоциональном порыве, лирическом вздохе, той песенной – романсовой или частушечной интонации, которой держались многие стихи поэтов предыдущего поколения». Это всё из книги Михаил Эпштейн «Парадоксы новизны», М.: Советский писатель, 1988. Похоже, в последнем случае М. Эпштейн намекает на некий «культуртрегеризм» перечисляемых им авторов.

Тебя он не поминает, но ещё до него, в журнале «Kulttuurivihkot» № 3, за 1987 год, стр. 29, Юкка Малинен в ряду метареалистов указывает А. Еременко, А. Парщикова, И. Жданова, Ю. Арабова, И. Кутика, В. Коркию, Т. Щербину, М. Кудимову, М. Бараша, С. Гандлевского, В. Аристова, С. Бобкова, Р. Левчина, А. Чернова, Ю. Проскурякова, Е. Бунимовича.

Несомненно одно, что аналитический аппарат и способы классификации поэтических явлений в то время, когда возникали понятия «метареализма», «презентализма», «культуртрегеризма», не был в достаточной мере сформирован. Что же касается метаметафоризма, то этот термин, как мне кажется, не был попыткой таксономии, но имел чисто организационную функцию промоушена лиц, включенных К. Кедровым в число метамета.

В связи с засылаемыми к тебе записками у меня появилась необходимость, во-первых, как-то интегрировать проделанную уже работу и прочистить ее, а кроме того ознакомиться по мере возможности с материалом моих писем на литературные темы, которые, возможно, у тебя сохранились. Я понимаю, что гружу тебя избыточной работой, но, если бы у тебя нашлось время и желание что-то мне переслать, я был бы признателен…

Твой ЮП

(письмо предположительно 2003 года)