<< Вернуться к содержанию

Грустно и смешно, и умилительно до чрезвычай­ности: в Киеве нашем, в наше времечко, где никому ни до кого и ни до чего – нет да и собрал некий киевлянин Валерий Вофси, человек крутой, сколь и неопределённых в плане социальном привязанностей, художник-психо-визионер-беспредметник сколь и недоучившийся музыкант, и оказалось, вынужденный, по свидетельству спутницы его, литератор, горсть таких же как он бедолаг и поклонниц, абсолютно неопределённого толка… быть может, худшую из разновидностей современного мещанства: на ниве интеллекта, живущих, так сказать, за счёт посудачить о чужих горестях, как бы избавляясь от своих собственных.

Да в том-то и дело, что примесь горемычности в судьбах собравшихся и привнесли в это мало значительное для астральных волнений событие – соль и хрен существенного.

Горсть сия небольшая мужчин, а более – женщин, безмолвием своим взыскующим и достаточно терпеливым, выявляла некий запредельный пиетизм в отношении к автору и пупу застолья, не обладавшего ни званьями, ни цензом признания.

Уже после чтенья сочинения собственного, автор бурлил и буравил под водочку столь же безымянно и малословно – до отклика ль ему было и зачем нужна была ему горсть сия, столь же безмолвная: «Не поняв ничего, ведаю гениальность твою», сказала одна воздыхательница, и то было правдою для всех. Никто, быть может, и не обрёл ясность оценки об услышанном, никто не объял критериями объект, приплывший из дальних миров нашего современника и со-плотчика, ибо не ведаем, что обретается во плоти рядом находящейся: кто в челноке оказался, откуда пожаловал, с какою целью.

Итак. Валерий Вофси собрал в доме скромном для одних и прославленном для немногих – художника-визио­нера Александра Костецкого и бывшего узника-лагерника Петра Никитича Буинцева – горсть своих приятелей и почитательниц с тем, чтоб ввести им инъекцию своих литературных аллюзий.

«Письма сумасшедшего» вбиваются автором гвоздями в телеса слушающих, продлевая их тоскливую неопределённость в пространстве, ничего не означая, но будоража и приближая к тупику матерьяльной нашей жизни, ибо они вовсе не про то!

ПИСЬМА НЕ ПРО ТО!

Написанные в жанре вроде бы уже давно отжившем и отработанном как и величайшими из столпов наших, так и третьестепенными графоманами, «письма» изначально провоцируют на скепсис: знавали-с и читали-с письма и сумасшедших!

Какая-то маниакальная установка стиля на «-с», словно из детства пришедшая игра в старину, наивная и поверхностная: «Чего изволите-с!..»

И тем не менее чрез нетерпение и возмущение первых впечатлений пройдя, начинаешь ощущать и н ы е измерения: стало быть, они существуют, подтверждающие нахождение самого смысла происходящего: автор толкает нас к традиции, суёт нас носом в свою сопричастность (не говоря уже о дерзком посвящении своём Миколе Гоголю): – де и эти ориентиры поверхностны и от тщеславного, ну, назвал себя гогольком изначально и что?

А то, что произведение сие и есть выявление психического авторского чрез реквизиты той реальности единственной, которая его бы и устроила среди прочих нашей жизни: вымышленного культурного поля, которым определённая часть нашего общества, затерянная в сумраке настоящего, и желала бы иметь себя: не «сникерсы» и электроника, не убогое вытаптывание долларов или бесконечные долги или, наконец, новые капитализмы и коммунизмы, НО новые гоголи и акакии акакиевичи интересуют в ткани житейской, в ткани новой подлинности.

Будучи обезображены и обезличены гулагами государства солнца, мы живём не

реальностью, а семантическими масками тех призраков соцгрупп, в которых мы бы хотели оказаться чрез и вопреки временам и пространствам.

Но очертанья размыты и границы – непредсказуемы.

Поэтому – перед нами дробная множественность, вопрос без ответа…

Итак, сумасшедшины узоры Вофси – визии лоскутов и сполохов Грааля посреди солений на столе и мерседесов за окном.

Память о Сведенборге не менее отчётлива, но и столь же приблизительна, как страдания на тему Петьки и Анки-пулемётчицы: едкий уксус не для питья, не для приправы – с такой литературой впору язву наживать.

Валерий инъектировал её ближайшим, проверяя на них свой оскорбительный вызов «им» – делайте с моим, что хотите, я-то знаю, что я субъект вечный, а вы-то все – обречённые объектики, да и только! – Инфантильное поэтическое «эго» в экстремуме концентрации вкупе с – оставленностью…

Письма НИ К КОМУ И НИКУДА. Письма без свойств.

Когда сама словесность возникает как свидетельство жажды материализоваться и стать свойством в этом разжиженно-уксусном сегодня. Когда определить себя остаётся, и это не худший из способов, в лексике как географии и социометрии.

Горсть неопознанных субъектов на квартире Костецких погружалась медленно в раствор ископаемых из прошедших веков драгоценностей: «нам вольготней в растворе, чем в жизни реальной! Растворяясь – крепчаем!» Женщины, осунувшись – противились: метаалхимия не для плоти живородящей…

 Но Вофси упрямо разделывал присутствующих своими кандибоберами-реагентами, и таяли постепенно улыбки, вытягивались физии, и забывалась плоть, вылущивалась материя, и было много тоски, не более, впрочем, чем до того.

Уставшие от чтения, судорог автора, от афазии всеобщего, почитательницы выныривали из-под его опеки (канун старого Нового года!) и вынырнули в побег почти все, кроме самых склонных к химическому растворению личностей.

Они же, как и оппонент, пишущий сии строки, наиболее и причастились убогому внешне фантому факту сего.

Лучилось тихое сумасшествие.

Банка огурцов величественно возвышалась среди останков закуски, стаканов и опорожнённых водочных бутылок.

Словесный парок едва зависал, когда чтение окончилось.

Растворение произошло, и обескровленные тени современников вышли на улицу, жившую по законам сникерсов и мерседесов, и горестно воздыхали тени о пустых холодильниках и невозможности жить завтра, и возгоралась тщета зреть пупки у обнажённых японок, и много такого, чего и близко не было в этой ядовито заснеженной улице.

Что раствор еси?

Бесформенность и прозрачность,
Растекание и исчезновение!

Но ведь – и воля растворившего и твёрдость растворённого!

Оно было, оно прошло, оно превратилось в свою противоположность, чем властно может потребовать от воли проницательной энергического восстановления своего…

Мнимое, тайное, невидимое и нежданно-яснеющее… в непросветности жизни нашей, растворённой…

И вдруг – оказываешься после-Вофси из недо-Вофси – вполне собою, смятенным, из бесформенности тоски своей и неопределённости социальной – устремившимся, ни много ни мало, к – жизни истинной и вечной, хотя слова-то «бог» не было в икре сума­сшедшего: да видно, п о с е в-то был,

ИБО ТЕО-СПЕРМИЯ ВОЗНИКЛА!

Что-что такое?

А то, что химия химию требует, а раствор раствору подсобляет, и, глядишь, химия не только для быта и труб фабричных, а наиважнейшее – для размножения духовного: творец творцом быв оплодотворён и рождает новейшее, и жизнь продлевается, и не из ничего, а из существеннейшего, потому и невидимого, а «с-ума-сшедшего» – видимого толпою и глупостью!

Таков и смысл письма без-умного, таков Вофси, выразитель наш, таков раствор мира, таковы благие в тоске почитательницы – обывательницы в миру, стремящиеся к жизнерождению, да истинному, и такова наша

ВСЕОБЩАЯ Т Е О- СПЕРМИЯ!

Писано глубокой ночью и ранним утром 14 дня января 96 года в юродивой осиянности пробуждения, Киев.

Напечатано впервые в авторской книге «Минималиссимус», издательство «Птах», Киев.