КРАЙ

Ода ослу

По каменистой тропке змеится время до кельи,
колет в бока, выгорает в цветастом хлопке,
срывается из-под копыт в трели
костлявых уступов, летящих за край от края,
до последнего отзвука само на себя насупясь.

Незатейливый быт перетянут в тяжёлых вьюках.
Удлиняется тень к перевалу, от деда к внуку.
Под чарующим омутом, морду задрав, бывало –
из сиреневых устриц жемчужинка выплывала.
Хомуты и хлопоты – радость грусти.

На студёном рассвете сходят обид луны.
Позади терпение – бич свободы.
Все наветы втуне, мудрят приметы.
Он же движет в гору тугие годы,
в исступлении – к собственной бездне ближе.

Ни монах, ни погонщик, похлопывая по загривку,
утешают солёную боль и нежность,
а колючие травы под золотой оливкой,
окаймляют юдоль ручейком тощим.
И стоит он во славе, выпуская пар из ноздрей потешно.

Деревушка

1.

В глубине деревушки, затёртой в мечтах и разлуках,
где злословия похоть смиряется ранним трудом,
где наивная зависть чудит, замирая от каждого звука,
и коровушки по лугу тянутся млечным путём,
горевать хорошо, да отчаянье сносится плохо.

По растерянной памяти мечется голая мысль –
то взлетает стремглав, то таращится, тащится волоком,
подойдёт к рубежу, воздевая признание ввысь,
и гудит, как оса, как ударенный палицей колокол:
прав – не прав, осажу-накажу.

Деревушка всегда просыпается затемно, копошится в сенях.
Тень, как ссадина – это овинник крадётся.
Бормотанье ночное прищурится – тут и взовьётся
острокрылое солнце на рыжих своих куполах:
расклюют изумрудные курицы страха червлёные зёрна.

А в предгорье краса – в березняк пробирается золото,
на ресницах травы чуть замешкались бусинки сна,
на подворье возня, раззадоренный лай, колкий хохот,
заплетается смысл в голосах, это время рассеяно, смолото –
страсть, как солнце жестоко, как ласков сухой ковыль.

Только б кряжистый живности пастбища застили дол…
Только б кров был обилен и тучными полон годами…
Деревушка гадает на гуще от собственных зол:
и не верится даже, что жили-были.
За косматой церквушкой трава в человечий рост
стережёт от чужого глаза её могилы.

На чернильных полях проступает зелёная вязь,
за погостом дымит сухотравье, топорщатся клёны.
У бесправья нет времени ждать, только дышат иконы
над зелёной лампадкой, где слёзы горят на губах,
там в беспамятстве лаз, там, как в детстве – обидно и сладко.

2.

Белокурые яблони пчёл увлекают собой,
кто их счёл – обознался дорогой.
За скалой в перламутровых мхах
Тень, как лань длиннонога,
И страх неуклюж, как хмельной великан.

Это тучи ворчат! Это солнце в сердцах скоморошит!
Оправданий рутинная чушь ожиданья пьяней.
Это время цветёт, провожая цветы из окошек
голубыми глазами волчат из рассохшихся дней.
Треск и всхлип причитаний – безумья торжественный свод.

Исток

1.

Лошадиным зрачком, чёрным плеском
метит звуки, моргает смычком,
и лаская, лаская клинком,
ворожит зорким блеском студёным
до колючего света, до спазма глотка,
где скользит отражение в глубь ободка
из хрустального неба в ладонях.

2.

То с листовою играет в кустах-закутках,
шебуршит чешуёй – пёстрой галькой,
то медянкой под склон, то зависнет в тисках
мхом окутанных пальцев
у бесстрастных небесных скитальцев.
И чем ниже, тем вязче земельная плоть,
гуще сумрак, течение тише.
На рассвете деревня поёт-предстаёт
в спелом запахе вишен
и ещё далеко до широкой судьбы
до песчаных гнездовий
где пернатое небо теряет следы
у луны в изголовье.

3.

У подножья степи заплетает узлы на подворье осоки,
но проворные травы – его должники, так беспечно высоки,
что теряя сомненья уют,
…..…..…..…..…..…..…..…..на лету,
…..…..…..…..…..…..…..…..…..…..с горяча
превращается в реку, во рту валунами вороча, ворча.