<< Вернуться к содержанию

Цунами

Если тень океана, величие дна
в потаенном значении, в скрытом числе,
как иголка в яйце,
……как Эдипа жена,
…………как империя,
………………как драгоценные угли в золе
………………бухенвальдских печей,
как замедленный взлет тополей

перед первым ударом в картонные сны «близнецов»,
перед школой, взведенной на дикий алтарь самозванства,
перед страхом майдана в размерной тоске катастроф
на широком экране, в ликующем шоу аванса.

Перед тем, как меняя мечту на кредитный билет
в электронную пропасть, в эфир календарного блага,
наливается тень, созревает глубинная брага,
чуть заметным волненьем расшатывая парапет.

То рождается штиль. То безветрие сводит с ума.
То стоит карусель на вершине державного взлета.
То уходит в шумерский песок молодая пехота.
То на дне океана очнулись глухие грома.<br/ >

2006

 

* * *

Откорчемничала осень – полный срок,
Из обмерзлых пихт и сосен – лют острог.
Жалость заживо сжимает – жилы рвет.
Рвам утробы не хватает – тел не счет.

Где ты, тело Мандельштама? Клюев где?
Где поруганного храма встать звезде?
Где бессилие в зачете перед злом?
– В окончательном расчете с языком.

2006

 

Попугай Сократ

Ты кого зовешь из клети, попугай Сократ,
в ожереловом рассвете, окликая сад?
Окликая каждый шорох, из какого сна
ты орешь на этот город прямо из окна?

Коммунальный небожитель, из бетонных крон,
что ты, дерзостный, накличешь на татарский склон!
Из просроченного быта, из чужих судеб
возвращение избыто, крик нелеп.

Попугай, зеленый витязь, охлади свой пыл!
Заоконный повелитель был да сплыл.
Все тебе не тот Вертинский и не тот Флобер,
Как на старом фотоснимке все «jamais».

Вот и крик с холмов уходит, где-то с вороньем
он пугливым писком тонет над тугим Днепром.
Стынет берег, и не лодки – водяная зыбь.
Что, Сократ, теперь без водки не доплыть?

Выпьешь гордую цикуту и в полет
через грозами проросший небосвод.
И оттуда, из немыслимых глубин
я услышу, что тебе не господин,

что на птичьем остроклювом языке
ты в полет меня покличешь налегке.

2008

 

* * *

Выбираю слова, как линей из омута.
Отпусти, кириллица, в песнь и пляс!
На веригах будет печать погнута.
Из сети таращится рыбий глаз.

Выбираю буки, а где-то ижица,
как причастие на груди.
Не буди раскаяние, кормилица,
плеском-хохотом окати!

Горечь страстную в речку сцеживай,
эй, Медведица, подмигни!
Как там млечные лета стелются?
А у нас – прогорают дни.

А у нас, что ни смерть – то праздник!
А у нас, что ни праздник – смерть!
Муж твой – месяц, лукавый странник,
оголяет степную твердь.

И не страшно гулять с ветрами.
И не боязно пропадать.
В долгой речи сплетясь корнями –
одиночество коротать.

От того ли кочуют песни,
когда воля, как водка всклень!
Русь раскосая! Русь небесная!
Перелетная Лада-тень.<br/ >

2008

 

Бабий Яр

Книжный шкаф – широкоплечий сторож
силлабо-тонических эпох.
Вьючный стол несет печатный ворох
через бытовой переполох.

За окном подольская шумиха,
словно не утешилась орда.
Торг и смута пробуждают лихо,
отворяя настеж ворота.

От набегов щурятся трамваи,
перестукивая стыки лет.
Со дворов летят собачьи лаи
всему движущемуся во след.

И почти спокойными часами
через все пространство над Днепром
сны евреев ходят косяками,
преодолевая окоем.

То они ощупывают город,
долгим снегом обводя холмы.
Княжий град рассечен и расколот
и бубнят троллейбусы псалмы,

и в метро уходят пешеходы,
не осознавая, что следят
за тоннелем потайные воды
из подполья временных оград.

То они по куполам, по скверам,
как ладонью по чертам лица
причитают имена и веры
от окраин до краев Сырца,

до преображенья Киев-града
в белый орден на плече Днепра.
Город-витязь в склоне снегопада
снится на платформе Мориа.

Над пустыней, там, где солнце ближе
тот же снег идет в Ершалаим.
Книжный шкаф из всех зело и ижиц
напряжен и внешне недвижим.

2008

 

Колокол

Начинается город с верлибра, начинается Киев с дождя.
И еще Оболонь не охрипла, и Подол не молчит, уходя.
Начинается город со звука, начинается осень с нуля.
Что по Павловской метит разлука? Что молчат с высоты тополя?

Что на дальних баянах-заборах ветер в пестрой накидке садов
начинает из скрипа и сора выводить в первый ряд голосов?
Из пугливого ропота листьев, из нестройных порядков жилищ
бьются ставни, и выхода ищет сквозняков потайной пересвист.

Перевертыш, Простыш, тише будешь, если дальше и дольше бежать
из соседнего детства Иуды в молчаливую ложь-благодать.
Но взлетают шумы мостовые, собирая обратно круги,
где базары гудят разбитные, вознося над собой пироги,

где трамвайные альты и скрипки, контрабасы бетонных цехов,
где гудят изложений ошибки и скребутся обрывки стихов.
И круги, замыкая все уже, все настойчивей слух теребя,
под прохожими шлепают лужи из каштанового октября.

Даже те, что почти не речивы, что вообще не способны на звук,
полушепотом, речитативом возвращаются из разлук,
моросят из обид, обещаний, изо всех недосказанных зол.
Ах, как лают дворняги-мещане, сторожа от молчанья Подол!

И затягивая пояс туже, собирая звук в скорлупу,
Лаврский колокол голову кружит разгулявшемуся Днепру.

2010

 

Косари

Я следил за экраном во время дождя –
дождь косился на окна.
Нас сводила на осень не ночь, а вражда,
разложив на волокна.

Рассекая на брызги гортани высот,
расплетая разлуки,
дождь выщипывал из пешеходных пустот
босоногие звуки.

Карандашные трели вели фонари
по картонным развалам.
Всхлип за всхлипом, а в город вошли косари
в одеянии алом.

Их характер известен, движенья просты,
даже псы из окраин
затаились огрызками злой темноты,
как застывшего лая.

Косари гонят темень с пугливых дворов,
поддаваясь размаху,
окаянные тени, лишаясь голов,
приседают со страху.

Даже дождь, беспокойно сбегая с моста,
опрокинулся в реку –
и открылась забрызганная суета
из окна человеку.

2014

Фантом

…Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь…
Б. Пастернак

Есть в плавильнях призрачная боль.
После жара, остывая будто,
ложь и право, пагуба и смута
провожают летнюю юдоль.

Перламутровые тополя
на отшибе каменных загонов
биты, как античные колонны,
а за ними минные поля.

Воздух словно грязное стекло.
Оглянуться – полудом в полнеба.
Псы не лают. Гордо и нелепо
человека славой увлекло.

От свободы застрелиться – взвыть.
Бродят Вани, Игори, Андреи,
им плевать, что врали фарисеи –
в братской мгле их некому корить.

2014

Снеговик

Поле возничим собрано в узелок –
комом за левым плечом.
Небо наотмашь, лес напролом.
Хаты дрожат подпольем.

Старая ведьма бредит: «Сынок! Сынок,
где же твой сладенький позвонок,
чтобы звонить по нему тайком
изо всей боли!»

Снеговик Голем
с морковкой и в жестяном ведре
грезит на проходном дворе
и почти уверовал, что перешел поле.

Что же ты, Голем? Где твоя власть?
В этих заборах какая страсть,
если за полем город?

Если до тридевяти земель
будет бродить в тебе зоркий хмель,
не преломив забора.

Если на всех дворовых ветрах
будет распят твой родимый страх,
и до седьмого пота

будешь искать свои семь колен
в скрепах имен и расстрельных стен,
перебирая фото.

Катит безумие свой клубок,
в сердце губительный погремок
с кровью играет в прятки:

Холодно! Холодно! Чуть теплей!
Почерк уборист, ручей острей.
Что же ты ждешь отгадки?

Солнце напялило каблуки –
захорошели лучей штыки.
Жарко, уж очень жарко!

Это с тебя жестяной должок:
ближе чем насмерть нельзя, дружок, –
Голем насмарку.

Тащит морковку шальной ручей
в бликах ликующих палачей.
Имя – воронка.

Поле возничий пускает влет –
в небе отчаянный ледоход.
Жребий вдогонку.

2014

Пион

Есть в синем цвете красный брадобрей.
Есть в желтом – чернь. В зеленом – долгий омут.
Из тучных клубней тянутся бутоны
на ломких кисточках в лохматый белый свет.

Зажмуришься, и катится назад
цветочный шар переплетенных весен,
бунт красок переходит в буйство, жар,
сад воскрешен и ветер светоносен!

Кружит палитра омуты времен –
теряет страх и голову пион.

2015