<< Вернуться к содержанию

КУПАНИЕ

с медлительностью
задуманных вещей
поднимается тело
в ожидании наготы
едва тронутой воды
погружаясь
в невесомость золота
восходящего солнца
оно
как завершенная женщина
плещется ныряет
и боги растут в глазах
и длятся
задевая ресницы
пробуждением

* * *

архитектура трепета
в траве
…….в шагах
их не догнать
там гефсиманский сад
для дерева
БЫЛ
только сад…

МУЗЫКА ПУСТЫНИ

триста тысяч роялей
родила песчинка
в порыве ветра…

KNEPHASICRON

у вечернего чая достаточно света
чтобы освещать твои губы
всю ночь

и повториться
за горизонтом дыхания

В РЕЛИКТОВОМ ЛЕСУ#1

только у этого дерева
драгоценная тень
вот и лег ее измерить
такой ли длины
должен быть гроб?
вместо ответа
у ног вырос камень

ИЗ ЦИКЛА
«СЛОВА ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ»

* * *

предсказания теряются
в поисках тебя
будь то вечер
или тихие ночи
сны как незрячие
зеркала
на грани твоего отсутствия
находят место гибели
в неописуемости музыки
успевая поменять
как в замедленной съемке
картины
вчера
на голос
из ниоткуда

* * *

слова в сопровождении чисел
покидают меня
как мужество
в запретной комнате
не входи!
оставайся в черновике
с неподдельным спокойствием
наблюдай –
слова преображают меня
в это воскресное утро

* * *

– что с тобой? –
спрашивает в телефонную трубку
твой голос
– ну, как ты все эти годы? –
шепчу я
на полпути к тебе
с незатейливым багажом
приближающегося моря
а ты уже целуешь меня
и видишь в моих глазах нечто
подобное полету птиц –
разлетающийся пепел того
что нас разлучает
оставляя в памяти
оттиски близости
перепутав Южный полюс
с Северным
эта любовь будет длиться
даже если нас
за руки и за ноги
растащат в разные стороны
даже если окажемся без воздуха
на другой планете
без каких-либо средств
чтобы выжить

ИЗ ЦИКЛА
«ЕДВА ЗАМЕЧЕН»

* * *

Я здесь едва замечен.
Один поезд приходит, другой уходит,
А мне ехать некуда.
Твоя поднятая рука застряла
В облаке.
А я никак не могу начать
Ни исповедь, ни молитву, ни симфонию,
Ни жизнь.

* * *

когда в зеркале
проходит навсегда
вагон луны
жужжит нерабочая пчела
и продавец
как страшная ангина
на фотографии успеет рассмотреть
вечерний поезд

* * *

когда наступит китай
не удержаться от всадника
со слезящимися глазами
это время раздела имен
на тибет и кино
где успевает остаться все
что не успел запомнить

* * *

Двигаюсь, не задевая велосипедистов.
Утром они с трудом различимы на дороге.
Мягкое скольжение шин
позволяет им не оборачиваться.

Без опознавательных знаков,
совершенно голые, на пуантах колес,
будто НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ,
будто только что кому-то приснившиеся,
не замеченные среди немыслимого количества убитых,
(оставленных посреди постели,
посреди дорог,
посреди небес)
в ужасе, что смерть до сих пор
не знает их имена,
они, укрывшись моим невниманием,
оставляют на поругание
беспокойство ненаступившего дня.

* * *

Если спросят,
Как давно я плакал?
– КАЖДЫЙ ДЕНЬ, – отвечу и,
Будто что-то утратив за спиной,
Стану строить всем рожи
И делать
Умопомрачительные гадости.
Странно, что таким образом
Хочу свести все к шутке.
Но уже слишком поздно –
И я ныряю в прозрачное озеро слез
И заплываю в такую расщелину,
Где меня невозможно рассмотреть.
Ты, кажется, сказала:
– В твоих глазах появилось родимое пятно.

ДОМ ПУШКИНА на БУЛЬВАРЕ ПУШКИНА

– Этот город заключает в себе живую несбыточность.
(Некто о Донецке)

Такие коды требуют разъяснения…
Степь. Сплошная степь. Степь без права на эхо в панический полдень, с единственной стеной посреди пустоты. ОН/она (с пернатым рюкзачком) бился головой во все, что окаменело, и от этого стена становилась еще больше (она росла), будто картина, где краски (густые от слез золотых) вытекали из раны. На этом холсте из кирпичной кладки кровь багровела, синела, покрывалась желтизной, потом исчезала.
– У тебя нет сердца, – сказала она.
И сердце упало…
Его сердце с грохотом впрыгнуло в неслыханную БЕЗМЕРНОСТЬ, и тогда он приволок бревен немыслимое множество и построил сруб вокруг стены. Все задышало жизнью нехоженой! Как-никак первый деревянный дом в степи!.. Прямо в начале бульвара Пушкина!.. Но об этом НАЧАЛО даже не догадывалось…
– Бревна-то откуда?
– Это крепление для копанок. Видимо, из Болдино или Михайловского, видимо, из… Свод Центрально-заводской до сих пор держится на одних стихах.
– Не может быть!
– Может, может. Только нужно зажмуриться крепко-накрепко и до невозможности долго умалчивать о крыльях.
…Нет, все было не так. Дрейфующий во времени дом… Дом-призрак… Дом Пушкина… Прямо из самого Пушкина. Его видели и в других городах, но он там почему-то на долго не задерживался, но здесь… ЗДЕСЬ – ДИКОЕ ПОЛЕ – сердце Великой степи, на одной широте с Байконуром. Здесь можно читать поэзию не только над, но и под землей. Уголь вырубали просто так, чтобы освободить место для стихов. Представь: Пушкин в лаве почти неразличим среди чернорабочих… поэтому его толком никто и не видел, будто и не было Пушкина… вовсе.
Только надпись одна: «Свое человекоподобие посвящаю вам».
– Кому это вам?
– Тем, до кого не долететь в такой кромешной нелюбви, – переводя дыхание,-
Там под землей он все чего-то выкапывал, вымаливал, выспрашивал.
– Окаменевшие папоротники могут говорить?
– А как же… Чтобы потом со знанием дела выдохнуть: «Хуже, чем на земле, не бывает нигде!»
Уголь за ненадобностью сжигали на кострах, и земля раскалялась до температуры Солнца, а потом захлебывалась в кашле чугунной слюной.
ОН/она (с крыльями) разгуливали по бульвару. Деревья, как в поместье: высокие, стройные, ну такие, из которых получаются аллеи… летучие.
– Это была она, точно ОНА.
– Где доказательства?
– В праздники всегда надевала цветастое платье…
– Тогда почему в платье и с трубкой Байрона?
– Она ее курила или раскуривала.
– Для кого?
– Ну, скажем, так: ПОЧТИ из дыма начинался бульвар Байрона.
– Думай, что говоришь? Трубка Байрона и целый дом Пушкина… Здесь в разнотравии ты совсем мозгами рухнул… Логика тик-так… Логика ГДЕ? Лучше коллекционируй закаты во время пожаров. Смотри – все горит.
– Это фотосессия со вспышками… Вспышек много… Они целая родина света… ОНА ЖЕ – само впечатление… Ну, МУЗА, одним словом… Вот и хотят ее запечатлеть в каждой мыслимой и немыслимой подвижности дома… на фоне окна, на фоне стены, которая вот-вот распахнется… на потолке…
– Как она туда доберется? Крылья-то в рюкзачке?
– Ну, это совсем просто. По стихотворным аллюзиям… Я сам так не раз на всякие высотки и выше… Бывает, подхожу к реке – реки нет. Подхожу к дереву, а дерево во мне.
Иногда к НЕЙ/к нему подходили люди с гарфанками и что-то мучительное говорили. ОНА плакала. Плакал и он (точь-в-точь ее отражение в зеркале, только с бакенбардами).

ПРОЛЕТАЯ НАД ЕГО РУКОПИСЯМИ (вид СВЕРХУ)

…он смахивал выступающие на ветру слезы тыльной стороной ладони, провожая экваториальным взглядом ангелов: белых и голубых, желтых и золотых – пролетающих мимо и дальше, почти бесшумно и с голосом (тихим воркующим звуком бессмертия), над степной «брусчаткой», к тайной зависти воробьев, вынужденных беспристрастно махать куцыми крыльями, чтобы не упасть вниз на медленно текущую, никуда не впадающую улицу, и вдруг…

ПРОЛЕТАЯ НАД ЕГО РУКОПИСЯМИ (вид СНИЗУ)

…словно по волшебству разом застывших в воздухе, в затылок друг дружке, зависающих на минуту, кажущейся вечностью, прежде чем снова плавно набрать ход и уйти вдогонку за первыми, или мигнув золотым зрачком и взывая к уходящим, свернуть вбок, за этот крошечный деревянный дом в степи, где можно укрыться от смерти несущейся.

УЖЕ НА ЗЕМЛЕ…

…ОН/она счастлив, потому что нет ни одного летящего пешехода, никого, кто бы осмелился преградить ангелам путь, прервав, хотя бы ненадолго, их продвижение к единственной цели, непостижимой для человеческого разума… (умопомрачительного!), а вместе с тем имеющей силу сил, заставляющей их, свободных, повиноваться – весной, летом, осенью, зимой, днем и ночью, в любую погоду одному маленькому СПАСЕНИЮ.
Сколько ОН/она себя помнит, а вся ЕГО/ее жизнь была как застывшая капля янтаря, где он/она всегда стояли на углу под бесконечно падающим небом, улыбаясь и смахивая слезы, которые упрямо наворачивались как надувающиеся шары от избыточной жары или полета величественного…
И вот, ОН/ОНА обуглились от этих слез нескончаемых (и вместе с ними дом). Скелет – это тоже чертеж, но только улиц бесконечных, внутренних. КУДА они заведут, если на одном дыхании, без компаса?
– Давай пойдем.
– Куда?
– Пойдем повсюду!
Святой Антоний (Пушкин оглянулся), отряхнув от угольной пыли оброненный в ангельской суматохе цилиндр, бросил его вдогонку идущим, как бумеранг, со словами (чтоб уж запомнили насовсем): «…Извиваться всем телом, быть повсюду, быть во всем, разрастаться вместе с растениями, течь, как вода, дрожать, как звук, сиять, как всё сущее, погрузиться до дна материи, – быть самой материей… и не будет конца этому городу, и все обретет ЖИЗНЬ НОВУЮ…»

НА СМЕРТЬ СМОТРИТЕЛЯ РАДУГИ

Обойдя все пустыни, он глотком воды уравнял свои странствия с серебряными птицами на горизонте и, оглянувшись, увидел: дом, ребенка и утренний стол.
Малыш вкусно ел оладьи. Когда же его лицо окончательно изгваздалось в сметане, родители поставили перед ним зеркало… И, то ли от ужаса перед увиденным, то ли от невозможности вернуться к себе прежнему, малыш расплакался. Чья-то рука бережно отерла ему щеки, губы и на глазах у безропотных родителей увела из дома. Та же рука на глазах у других пап и мам поманила еще одного плачущего ребенка, затем еще одного, и еще одного, и…
Как в пантомиме (с пропущенными движениями), они бежали сквозь дремучий лес к своим серебряным птицам. Их очертания теряли всякую значимость, и они на время становились травой, песком, водорослями.
И вот – вода у самых ног. Здесь, у воды, Бог случается чаще, чем где-либо. А вдруг встреча, и такая – что навсегда!
Дети плывут, не оглядываясь, и рядом дельфины. Они на плаву надевают акваланги и погружаются глубоко. Так глубоко, что сквозь толщу воды доносятся голоса китов, отгоняющие от детей видения другого моря. Серебряные птицы, серебряные рыбы проносятся, как случайно оброненные ключи от множества дверей, где за каждой, подобно звездной карте подводного мира, затаились залежи драгоценных книг.
Кто успел прочесть хоть одну строчку? Хотя бы слово?
Вот маленький аквалангист, самый быстрый, самый непотопляемый… Он-то наверняка…
И некогда спасительная рука (все та же!), для которой жестокость и милосердие – равно чужды, сорвала аквалангистскую маску с ребенка, и он, в беспомощных телодвижениях, потерял подставленную спину дельфина. В костяных объятиях воды дельфин вскрыл свои запасы воздуха, и малыш в «серебряном лифте» поднялся к солнцу.
«Море сегодня на удивление медленное», – кто-то написал на песке.
Солнца полным-полно в глазах, в ушах, в голове. Дети, преисполненные света, ступили на берег. Как в древнем Акрополе, их поджидают хоры.
«Я и море – два больших камня».
Срывающимися голосами они надеются воссоздать увиденное в книгах, вернуть к жизни дельфина и возговорить свое восхождение к солнцу.
– Какую нужно иметь силу, чтобы петь для тех, кого представить себе не можешь, – бормотал застывший пейзаж. И нечто невозвратное приблизилось к губам, ресницам, лбам…
И тогда из детских голосов вырвались иные голоса – глубокие, ломкие, страждущие, наделенные видимым сердцем и ясной памятью. Всё случается в такие минуты! И маленькие головы, обведенные величественной рукой, воссияли.
– Пусть… от этого разрушатся наши сердца! Пусть! Но мы все равно останемся. Мы будем!
До самопожертвования они всматривались в пространство, будто в нем виделось бесчисленное множество окон и дверей в КУДА-ТО. И это КУДА-ТО они пытались тут же очертить, зарисовать на всём, что попадалось под руку: бумага, камни, низко опустившееся облако. А может, всё это и есть облака? Костры, костры облаков… Как они меняются, заштриховывая солнце!
– Это дождь! Самый настоящий дождь дождей.
– Мне мама не разрешает рисовать дождь – я могу заболеть и стать мертвым.
От волнения у малыша сломался карандаш, и тут же с небес сорвалась серебряная птица. На невероятной скорости она пронзила землю и, оставив легкое землетрясение, ушла…
– В какой части земли нам ее спасать?
Отовсюду на дождь собрались улитки. К каждому их домику дети приставили по крошечной лестнице, которые раздавала все та же рука. Восходя глазами к самой последней ступеньке, дети умудрялись соскальзывать в никуда.
А дальше? Дальше – в письма… Здесь замечательно дышится, пишется! Здесь замечательно всё!
А тем временем звери приближались к самим себе и становились паузами в охотничьих пересудах. Охотники, совсем не замечая снующих под самым носом хищников, сквозь густоту кустарников наблюдали лишь роскошь облаков, ибо только в таком танце – синева: нагая, немыслимая, чужая…

Письмо первое

Здравствуй, облако! Когда зимой выдыхаю твои очертания, то удивляюсь самому себе: почему этого не случается летом? Неужели все оттого, что у меня хронически не хватает времени думать о тебе?

Письмо второе

Здравствуй, солнце! Всякий раз, на восходе, горизонт дышит так взволнованно, что вот-вот исчезнет. Как я встречу утро без тебя?

Письмо третье

Здравствуй, птица! Я стараюсь замечать каждый момент твоего приземления, каждый взлет. Но когда я пробую об этом говорить, получается: птица – справа, птица – слева, птица – во круги дальше…

На преподавательском столе стоит учитель. К нему поднимаются дети. Они фотографируют, рисуют, лепят ту часть неба, в которую всматривается он. А там? Там все меняется, растет, сияет. Там все…
«На лодках подплывают родители!»
«На плотах подгребают родители!!»
«На воздушных шарах, на дельтапланах летят и летят родители!!!»
– Ну да, и на самолете…
– На самолете не долететь (не летают сюда самолеты), – как бы мимоходом обронил учитель и пропел:
– Вот и славненько… вот и хорошо… а то как-то полюбилось благолепное пение, тихий говор и солнечные блики на стенах.
– Они ад нам устроят!
– Или рай?
– В аду скороговорки и сковородки, в аду всё в дыму. Ни деревца, ни травинки…

Учитель прикоснулся к каждому.
– На самом деле, – все едино: все утешения, все радости, всякое веселье. Только там, где ад, – там меня не будет.
«ВЕРНИТЕ НАШИХ ДЕТЕЙ!!!»
Учитель «освежил» себя из канистры бензином и, улыбнувшись в сторону разбегающейся детворы, вынул из кармана огниво…
Затем, подобно сказанию, принялся оглашать погоду на ближайшие дни…
Однако голос его УЖЕ звучал не здесь…

Карна

…Никакой возможности рассмотреть лицо невесты – его скрывает фата. Девушка «упакована» во все прозрачно-белое, как отдельный фрагмент тропического ливня (кстати, повсюду шёл дождь), перемещающийся по церемониальным тропам. Слезы умиления охватили толпу!.. Подобно смертнику, я прорвался сквозь непроходимую свиту к объекту всеобщего вожделения и поднял вуаль – это было лицо покойницы, теряющее свою посмертную маску (или обретающее?)

– Мне порекомендовали Вас, как профессиональную плакальщицу, – с такими словами я распахнул дверь входящей.
– Час моей работы стоит больших денег.
– Вы это называете работой?
– А как назвать то, что человек делает за деньги?
– Но Вы же не совсем человек?
– Это заблуждение, – она как-то очень уж по-до­маш­не­му посмотрела на меня. – Я – человек и всё, что с этим связано.
– Говорят, Вы совсем не спите…
– А мне говорят, что Вы продали дом, дабы оплатить мои услуги, но по Вашему поведению, в этих хоромах, трудно предположить, что они проданы.
По дому пробежало волнение.
– Так что я должна оплакать?
– Мою прошлую жизнь.
– С такими просьбами ко мне обращается каждый второй.
– Некое число чего-то в чем-то, вот я и…
– Когда начнем?
– Прямо сейчас.
– Сейчас не получится. У меня заказ.
– Хорошо. Завтра с утра.
– Но нельзя же так. Мне нужен настрой. Необходимо накопить определенное количество слез. Не по одной же слезинке выдавливать из себя? – и, как бы со сцены. – Я же понимаю – вам нужен поток! Дайте время, я сама позвоню.
Перед тем, как попрощаться:
– И не выслеживайте меня, как это делают некоторые, чтобы убедиться в
своем выборе, я этого не люблю.
Я кивнул головой, но как только захлопнулась дверь, тут же пошёл вслед.
Моя способность перемещаться, когда человек моргает или смотрит в другую сторону, придавала мне уверенность, ибо желание знать, как она это делает, было выше всяких договоренностей.
Я до такой степени уверовал в свою невидимость, что без труда миновал всех, кто мог мне помешать пройти ко гробу, в котором, кстати, никого не было. Кажется, она меня заметила, или это только…
– Сколько вам лет? – удивленно спросила остановившаяся рядом со мной женщина.
– Много.
– А до сих пор в прятки играете, а играть-то не с кем – все на кладбище ушли. Я вот полы собираюсь мыть.
– Кого унесли-то?
– Кто его знает, кого? Разное говорят, – и почти шепотом: – Может, и никого.
– А плакальщицы… Где плакальщицы?
– Так это ж плакальщицы – самое интересное – ради них-то все и собрались.
– Но они-то где?
– В ресторане, небось, а то и еще где-то… – и она перевела взгляд на небо. – Они-то птицы высокие. Можно сказать, мастерицы своего дела. Вот я, например, никогда ни слезинки, а тут разрыдалась. Угомонить никто не мог. Рыдаю себе и рыдаю… Рыдаю себе и рыдаю…
– У меня тоже ни слезинки, а так поплакать хочется, – и я осторожно протянул руку своему внутреннему идиоту.

– Ничего, что я без предупреждения, – спросила женщина с незапоминающимся лицом.
– Такие, как Вы, всегда вовремя.
Не снимая обувь, она проследовала к единственному креслу у стены.
– Если поставить посредине гроб – будет неплохая инсталляция.
– Без гроба не плачется?
– Я же должна куда-то сливать слезы.
– Давайте я принесу всякие емкости.
– Лишнее. Гроб – в самый раз.
– Откуда я Вам его возьму?
– А Вы сами?
– Что я сам?
– Наденьте черный костюм, желательно с бабочкой, и прямехонько на стол. Нужно же как-то выходить из положения, – она подробно осмотрела комнату. Здесь явно ее не ждали.
– Судя по всему, к моему приходу Вы не готовы.
– Ошибаетесь – я даже нарисовал Ваш портрет.
– Интересно взглянуть, и где же он?
– В моем сердце.
– Это плохо, – резко выдохнула женщина. – Потом придется мучительно
расставаться.
Я хотел перебить ее, но…
– А расставаться придется, – продолжила она, – и совсем скоро.
Входная дверь тут же захлопнулась, я последовал за ней.
– Что Вы привязались?
– Боюсь потерять запах Вашего присутствия.
– Это обычные ароматизаторы.
– Причем здесь ароматизаторы?! – взорвался я. – Вы тут пришли и расковыряли во мне всякое такое, о чем и говорить…

Она смотрела на меня с готовностью сносить любую муку и мучить, но хлынул дождь, и мы вернулись. Она долго ходила по комнате, не находя себе места. Потом остановилась у окна, рассматривая мокнущих под дождем птиц. И будто некий небесный киномеханик материализовал рядом со мной увиденное этой женщиной. И когда расстояние между пернатыми, смиренно сносящими непогоду, сократилось до нашего с ней поцелуя, она закрыла лицо руками и разрыдалась, то и дело удивляясь количеству хлынувших слез. Казалось, ее сосредоточенное лицо воспринимало их, как секретные послания или предсказания оракула, а потом…
Потом, воткнувшись лбом в стену, спросила:
– Вы этого хотели?
Я растерялся, достал бутылку водки и почти всю осушил прямо из горла.
– Как-то холодно… Совсем холодно, – обходя слезы стороной, буркнул я и захлопнул входную дверь.
Она осталась наедине со всем, что случилось или должно было случиться, будто одержимая с потерянным раем.

Я вошел в ближайший храм. Туда вбежал «карлик» с крошечным ножичком, приставил его к моей сонной артерии и завизжал: «Всё, сука, тебе конец!» Весь его речитатив состоял из безостановочного повторения слова «писец», изредка прерываемого всхлипываниями и молитвой. Тут же он целовал иконы с таким пылом, что на них облупливалась краска, а по храмовым стенам медленно ползли океанические слезы.