<< Вернуться к содержанию

Памяти эпохи рыб

Воды отходят, чтоб новой земле родиться.
Выловить эту тайну деревья стонут.
Рыбкину песню в клюве уносит птица.
Рыбы в воде летают, а птицы тонут.

Горное озеро выше костра в долине.
Ветры воды постоянней ветров воздушных.
Но не живут под водой – ни огонь, ни клинья
птиц перелетных, забывших о рыбьих душах.

То-то и грезится рыбам большим и малым
о металлической птице, акуле неба:
вот бы она в их родной водоем упала,
вместе с мальками-людьми распласталась немо.

Не потому, что навек утолится голод,
что фюзеляж хорошеет, рачками вышит,
а потому, что с тех пор это будет город –
город священный, посланный рыбам свыше.

Из потаенных времен прилетят потомки
молча молиться памятникам-скелетам –
чтоб миновали сети, чтоб лед был тонким,
чтоб небеса не отняли воду летом…

Все бы летать и мечтать, да тесны полеты
в речке отмеренной, сдавшейся в плен бетону.
Младшая рыба в тотемном созвездье, кто ты?
Рыбы в воде летают, а в небе тонут.

А на земле все равно наступает лето,
щедрое – всем достается, не всем хватает.
Солнце смеется над миром, желавшим света,
смертью смеется, и птицы в огне летают.

Февраль 2013

* * *

Этому городу угрожает инсульт.
Или инфаркт – все равно ему только снится,
что он сердце и мозг Державы. Но сосуды его несут
металлических тромбов растущие вереницы

наяву. И все медленнее. И все трудней
виагристыми вечерами ему напяливать гордо
ритуальную маску пространства, сплетенного из огней,
крашеных в звездную жизнь. Он стар – суперстар – этот город.

Вонью и матерщиной веет холодная пасть –
метропасть внутренних массовых перемещений.
Если бы он был мужчиной, я бы не стала с ним спать.
Но я не с ним, я в нем. Такая любовь пещерней.

Это любовь паразита. Взгляд мой охотно ест
клумбы, фонтаны, фронтоны, церковные главы –
здесь не найти свободных, но много съедобных мест.
Зато я не размножаюсь, хотя могла бы.

А кто посмелей – размножаются, клонируя шустрое зло,
протезами небоскребными подменяя
живое усталое тело – пока их родное село,
покинутое, звереет от пышной истомы мая.

Я чувствую: этот город придется покинуть мне.
Когда его вольная кровь прорвет, наконец, плотину,
и сгинут – в заветной волне, во всеядном огне –
все те и не те… вряд ли мне суждено во плоти, но

можно, расставшись с судьбой, воспитать фантом –
антонимом этажей, антиподом Прокруста –
зализывать раны времен и пророчить о том,
что это святое место не будет пусто.

Киев, Май 2011

Запретный плод

Будто праздничней, разгульней, горячее,
чем манит оттенком крови и пожара.
Если Божий, значит – лучший и ничейный…
Не вкусила,
но в ладонях подержала.

Нет, не солнцем, лишь луной, но в полнолунье,
но так ярко, будто все уже проснулось
неразбуженным, за миг до поцелуя…
Не вкусила,
но губами прикоснулась.

…Прежде жала отравляющая жалость,
прежде знанья окрыляющая сила…
Не вкусила,
но щекою прижималась –
кожа к коже, нежно-нежно…
Не вкусила!

Оттого, что все вмещаемое в разум –
все заразы истребленья и позора,
преступленья, войны, прочие оргазмы
в нем сокрыты, точно в ящике Пандоры.

Но пока висит он прочно и высоко,
невредим, – вообразить еще возможно,
что в сравненье с этим вкусом, этим соком
все несчастья неизбежны.
И ничтожны.

Так любуйся им, пока он плод незнанья,
не печалями – мечтаньями расцвечен!
Оттого, что рай недолог –
до изгнанья.
Оттого, что тишина.
И боль.
И вечность…

HOMO ABSURDUS

Утоляющий жажду начнет с воды.
Даже если придется кончать цикутой.
Так блаженно, так истово пьют сады,
сколько их ни трави и во льды ни кутай.

Утоливший захочет чайку, пивка,
замечать, что природа полна инсталляций,
дегустировать запахи, звуки… пока
жажде чуда не время ещё утоляться.

Прежде чуда снисходит до нас чудесант,
закомпьютерный гений, прокуренный профи,
человек, вместо сада растящий сайт,
превращающий воду в крепчайший кофе.

Он уже прописался в таких мирах,
где веб-хостинг сильней болевых фиксаций.
И в дрожании рук неповинен страх:
а чего ему, собственно, опасаться?

Даже вырубив (начисто) все сады,
всех людей, прозябающих столь затратно,
и застывшие в ужасе их следы –
электричество можно врубить обратно.

Потому – вне делений на пух и прах,
не от смерти, так смертью – но все спасутся.
Да, я верю, я знаю, что в Божьих руках.
Но я чувствую: руки Его трясутся.

2013

Поветрие-2014

Где расчет верховодил и оберегал,
разгулялся на воле угар-перегар.
От голодной зари, от элитных сигар,
от скупого огня обелиска
перезрелая тьма разжигает костры.
Чем свирепей чума, тем живее пиры.
С торной тропки ума не сойти до поры.
Но пора уже, кажется, близко.

Банальность боль

«Для меня она – боль…» – 
нечто подобное поэты 
нередко говорят о поэзии

– Ау! дитория! Дитя!…
Я не готова, будто к бою.
Они пришли. Они хотят,
чтоб их кормили свежей болью.

Они сейчас – одно дитя…
Дитя, не знаешь, чем заняться?
А вот пустышка для тебя
из звуков и агглютинаций –

галлюцинаций языка –
симплоки, эллипсы, хиазмы,
густых метафор облака,
старинных символов миазмы –

нетрезвый строй увечных строк,
чьи раны рифм исходят гноем.
И ты высасываешь сок
блаженной боли. Остальное

ты только хохотом сблюешь,
клочками памяти растащишь…
Но если слез прольется дождь –
о, это всех оргазмов слаще!

Вода темнее в глубине,
будь океан ты или лужа.
А ниже, там, на самом дне –
отчаяние. Боль. И ужас.

Твои. Я лишь источник слов,
ловец, удачливый не слишком,
рыбак, русалка, крысолов…
Ты помнишь? Я дала пустышку –

стихи. Молчание и вой.
Стихи – предвестники несчастий.
Души застенчиво-живой
отмершие в экстазе части.

Но мне ли корчиться внутри
словесной клетки? Боль конечна,
ее предел – предсмертный крик.
А дальше – беспределье. Вечность…

 

* * *

Не человек – кто в наши дни живет
Марина Цветаева (1918)

Я больше не хочу быть человеком.

Я больше не могу быть диким зверем.
Домашним и подавно – вмиг зарежут.

Я больше не вольна быть вольной птицей.

Мне слишком больно плавать томной рыбой,
молчащей на крючке кривого крика.

Я бабочкой прелестной отпорхала
еще году в две тысячи четвертом
заветных незабвенных две недели,
а дольше не позволено природой.

Другими насекомыми не стану,
у нас вражда: они меня кусают –
я их давлю. И сходства никакого.

Заманчиво быть вещью: им не больно
и у вещей есть шансы на бессмертье.
Но из вещей гожусь я только в книги,
а книги – пыльный хлам былых столетий.

И вот сейчас я чувствую: я ветер.
Невидимый, неведомый, но вестник,
неуловимый суетной судьбой.

Наверно, так становятся собой.

2015