С Радом я училась в одной школе, только он занимался двумя классами выше. Его мать – Ангелка Божидаровна – преподавала у нас математику. Я, ненавидевшая этот предмет всеми фибрами души, трепетала перед ней – высокой, статной, смуглой, со сросшимися на переносице густыми бровями и блестящими черными волосами, собранными в тяжелый узел на затылке. Она же ко мне относилась хорошо и даже уверяла, что к алгебре я человек способный (вот уж чему невозможно было поверить), а в геометрии мне только не хватает пространственного мышления. В школе она держалась обособленно, ни с кем близкой дружбы не водила, и, по-моему, все считали её высокомерной, хотя отчего-то предполагалось, что она имеет право так себя вести. Отец Рада – военный – долго, во всяком случае, перед выходом в отставку, служил в ГДР и, когда он вернулся с семьей в отчий дом в районном центре, как бы считался немного иностранцем, и не абхазка жена со своими причудами легко ему прощалась – если он нуждался в прощении. Само собой предполагалось, что Ангелку Божидаровну наш бравый офицер умыкнул прямо из столицы Болгарской Народной Республики. Это потом, учась в Москве, я узнала, что родом она была с Украины, из Одесской области. Но лично для меня весна с того времени, как она у нас стала преподавать, уже ассоциировалась не с расцветшей алычой, не с ласточкой, которая в «сени к нам летит», а с мартинцами, – вязаными красно-белыми бомбошками на витых шнурках. Первого марта они, прикрепленные с помощью крохотной английской булавки на отворот серого пиджака неприступной Ангелки Божидаровны, являли собой легкомысленный и радостный намек на грядущее разноцветье весны и лета.

Сына она называла Радомир. Все остальные на абхазский лад окликали его Радом, да и в журнале он значился именно так. Видно, родители выбрали ему имя, как компромисс, и чтобы славянского уха не резало и на абхазском звучало знакомо. Не знаю, как они во всем остальном учитывали интересы друг друга, но сын вырос своевольным человеком, к компромиссам не склонным. Я ещё училась в школе, когда Рад переехал с родителями в Сухум. Но до того мы несколько раз принимали вместе участие в постановках школьного драмкружка, которым руководила наша преподавательница русского языка и литературы. В инсценировке, как я теперь понимаю, сильно идеологизированного произведения Маршака «Мистер Твистер» он играл миллионера – отца избалованной дочурки, которой приспичило непременно побывать в Ленинграде. Роль капризной девочки досталась мне, хотя капризно вел себя именно мой сценический отец. Он наотрез отказался читать такие невинные строчки: «Поедем в Неаполь, поедем в Багдад», утверждая, что, раз миллионер – самодур и расист, из-за чего и начались у него проблемы в СССР, – вдруг противопоставляет Ленинграду Багдад, то логика подсказывает: европейский город Неаполь здесь ни при чем. И строка должна звучать так: «Поедем в Непал, поедем в Багдад». «Какая тебе разница? – удивлялись все вокруг. – Говори, что тебе велят!» Он пожимал плечами, мол, что с вами спорить. И руководительница опрометчиво решила, что ей удалось его вразумить. Со сцены Рад произнес именно «Непал». Я, вытаращив глаза, заорала, топнув ногой: «Хочу в Ленинград!». – «А в Петербург слабо?» – ласково осведомился он. Так как эта реплика не была учтена в постановке, я растерянно уставилась на него. «Пойдем, юная мисс, обсудим детали в моем кабинете!» – отечески произнес Рад, и, схватив меня за руку, повлек со сцены, и я, стараясь высвободиться, била его по плечу игрушечной обезьяной, которой по сценарию полагалось быть живой. Зал зашелся в хохоте и отчаянно нам аплодировал. Странное дело, но после спектакля Раду не досталось за самовольство и меня не поругали за нецелевое использование плюшевой обезьяны. Когда же надумали поставить сцены из «Евгения Онегина», его снова позвали в артисты, предложив роль Онегина, мне – Татьяны, наверное, больше из-за того, что я легко запоминала стихи и знала их множество. У Рада тоже была замечательная память, и литературу он любил, к тому же в наших районных масштабах считалось, что он «как денди лондонский одет», ну, пусть берлинский, всё равно не похоже на других. Только Рад отказался со мной играть, сказал, что я ещё мала для образа Татьяны и вообще он согласен выступать только со своей одноклассницей, которую, кстати, звали Татой – а записана была, ясное дело, Татьяной. И у меня, старательной, забрали роль. Как я теперь понимаю, решение было правильным. Но тогда, на репетициях, сидя в углу, я волчонком глядела на белокожую, волоокую одноклассницу Рада, у которой были темные густые волосы, как и у его матери – только кудрявились. Я слушала её голос, звучавший с придыханием, как у актрисы Татьяны Дорониной, и чувствовала себя самым маленьким лягушонком на самом жалком болоте, куда никогда не долетит стрела Ивана Царевича, а если и долетит, то просвистит мимо меня, к лягушке позеленей и покрупней. Тем не менее, я упорно являлась на репетицию, где теперь мне отводилась роль лишь зрительницы, обязанности же суфлера я добровольно взяла на себя, громко подсказывая с места Тате, если она забывала какую-либо строчку из своего монолога. Она каждый раз с улыбкой благодарила за помощь, что меня неимоверно злило, но удержаться от подсказок не получалось. Правда, на самом вечере, когда Тата в шелковом белом платье с завышенной талией летящим шагом – на ногах у неё были чешки, задрапированные лоскутками парчи, – прошлась к садовой скамье, втащенной на сцену со школьного двора, и невесомо, как тополиный пух, опустилась на неё, сердце у меня зашлось от восторга. И я уже про себя шептала строки её монолога не для того, чтобы громко подсказать, если она вдруг запнется, а из-за страха, что вдруг образ нерадивой ученицы с невыученным заданием подомнет под себя воздушный облик пушкинской Татьяны. Я неожиданно обнаружила, что мне очень хочется, чтобы они выступили хорошо и показали себя во всей красе. Так оно и вышло. Успех достался обоим. Но почему-то Тата осталась Татой, а Рада до конца учебного года все называли Онегиным, правда, часто сокращая до Оне. После летних каникул Рад не появился в школе. Аттестат зрелости он получал уже в Сухуме, куда переехали его родители.

Вновь я встретилась с ним, будучи уже студенткой, в Москве на собрании абхазского землячества. Высокий, стройный с четко очерченными губами, скуластый, большеглазый, он с улыбкой шагнул мне навстречу.

– Теперь я, пожалуй, согласился бы сыграть с тобой в «Евгений Онегине», – сказал он.

– У меня уже есть Онегин! – отшутилась я. – Да и у тебя вижу – Татьяна.

Он пришел на встречу с худенькой смуглой девушкой со сросшимися на переносице, как у Ангелки Божидаровны, черными бровями и с разделенными на прямой пробор тяжелыми волосами, свисавшими вдоль щек плотным пологом. Нижняя полная губа спутницы Рада была немного вывернута, придавая её лицу слегка презрительное выражение.

– Боженка – моя двоюродная сестра по материнской линии! – представил он.

– Здесь я – Женька! – сказала она, протягивая мне узкую руку с обкусанными ногтями.

Я рассмеялась, вспомнив песенку, которую ещё в школе слышала: «по-армянски Ованес, а по-русски – Ваня».

– Что смешного?

Она обволокла меня теменью непроницаемых глаз.

Кстати, такие же темные, неулыбчивые глаза были у моего одноклассника Ованеса, из-за которого та песенка и застряла в голове. Но сам он любил пошутить, причем над собой тоже, и получалось это не натужно, а вполне естественно. Насчет глаз у него была заготовлена историческая справка: «Это из-за янычар прадеды наши научились так смотреть – смотрят и не видят, ну а нам в наследство передалось. Только к друзьям не имеет отношения! Мы и с закрытыми глазами их видим!» Я подумала, что янычары здорово насолили в свое время и болгарам. Так что недружелюбный взгляд Боженки можно было ретранслировать в прошлое.

– Вы из Софии? – спросила я с серьезным и даже как бы заинтересованным видом, чтобы сгладить свой неуместный смех. Объяснять же, чем он вызван, показалось ещё более неуместным.

– Я учусь в сельхозинституте, на втором курсе, – дала она странный ответ.

Похоже, и с вежливым вопросом я пролетела, хотя, не желая в том признаваться, пробормотала:

– Понятно, приехали по обмену.

Тогда была мода у вузов стран социалистического лагеря обмениваться студентами. А Болгарию и вовсе называли шестнадцатой республикой СССР, и в каждом вузе студентов оттуда было хоть пруд пруди.

– Боженка из Одесской области, она там родилась, как и моя мама. Её родительница моя родная тетка, – пояснил мне Рад, непонимающе глядя на меня.

Наверное, он не был в курсе, что в районном городке, где и проучился-то всего года два, считали: его бравый отец, служивший за границей, и счастье свое добыл в чужеземных краях – посадил девушку на танк или в штабной виллис и вывез из какой-либо страны, где слава советского оружия не меркла ни днем ни ночью. Если бы кто узнал, что он нашел свою судьбу на задворках огромной страны, думаю, некоторая часть позолоты с него сошла бы.

– Боженка с ума сходит по всему абхазскому! – сообщил Рад.

–Это он меня заразил! – ткнула она пальцем в брата.

– Он – понятно, каждый кулик свое болото хвалит. Но Вы…

– Не старайся, – улыбнулся Рад. – Боженка знает точный адрес земного рая.

Сестрица помотала справа налево головой – этот жест болгар, означающий отнюдь не отрицание, а подтверждение, мне уже был известен по моим сокурсникам-болгарам.

– Вы знаете, как звучит Абхазия по-абхазски? – обратилась она ко мне и торжествующе перевела: – Страна души!

Боженка улыбнулась. Зубы у неё оказались мелкие и редкие, как часто бывает у детей, ещё не сменивших молочные на постоянные.

– Знаю! Я ведь тоже кулик с того болота!

– Только скупой на похвалы кулик! – поддразнил меня Рад.

И тут, к моему изумлению, Боженка принялась мне рассказывать в подробностях, что у нас в Абхазии принято, а что – нет. Рад с усмешкой глянул на меня и тут же смылся, присоединился к компании ребят, которые пришли со своими местными подружками. Мне же ничего не оставалось, как терпеливо внимать обзорной восторженной лекции об особенностях моей же родины. Хорошо, что вскоре организаторы встречи позвали нас в банкетный зал.

Как я позже убедилась, Боженка была человеком, готовым с прямотой римского легионера говорить всем и каждому, что она думает о мире и о собеседнике в частности. Её восторженные характеристики некоторых молодых людей из нашего землячества, которые она озвучивала им в лицо, приводили их в немалое смущение. Кто-то охотно, возможно, и разделил бы её восторги по поводу себя, неотразимого, и завязал бы с ней необременительные отношения, если бы не опасался конфликта с Радом. Правда, называлось это «из уважения к Раду нельзя на неё тень бросать».

Мне теперь кажется: Боженка была из числа тех людей, которые доверяют больше, чем себе, любой рекламе. Правда, мы тогда мало что знали о рекламе. Я лично ничего не припомню, кроме щитов с призывами «Летайте самолетами Аэрофлота», как будто у нас был выбор, и мы могли предпочесть какие-то другие авиакомпании. Да ещё категорическое утверждение: «Советский человек любит рыбу хек».

Рад же по природе своей был пиарщик, хотя само слово тогда тоже не было в ходу, и он своими рассказами так влюбил сестрицу в Абхазию, что каждый представитель оттуда казался особенным человеком. Я этому не удивилась. В ту пору он носился с книгами поэта Юрия Лакербай и зачитывал нам наизусть стихи целыми циклами. Юрий Лакербай действительно хороший поэт, но тогда у меня лично были другие предпочтения. Тем не менее, Раду удалось и мне внушить, что стыдно не знать наизусть стихов своего земляка. При этом он утверждал, что особенное достоинство произведений Лакербай заключается в том, что он воспитан на стыке двух культур: отец – абхаз, а мать – славянка, самые яркие личности рождаются из слияния кровей разных народов. Рад ни слова не говорил о себе, но получалось, что и он из разряда ярких личностей, раз родители представители разных национальностей. Уж кто не мог ни на что подобное рассчитывать, так это я, знавшая свою родословную по седьмое колено – и все мои предки в обозримом прошлом были абхазами.

 Когда мы встретились в Москве, Рад уже учился на третьем курсе экономического факультета и подумывал сменить вуз, уверяя, что как на практике заниматься делом, он знает гораздо лучше своих преподавателей, а теория стара и скучна.

– Я вообще думала, что ты пойдешь на филфак или журналистику, – заметила я. – Ты столько книг перечитал и стихи любишь.

– Неужели каждый читатель должен стать писателем? – засмеялся он. – Нет, у меня другой профиль.

Как ни странно, именно от Боженки, а не в Абхазии, и не от ребят-земляков, я узнала, что отец Рада, военный отставник, теперь «цеховик». Так назывались у нас люди, которые имели свое производство внутри какой-либо государственной фабрики или завода и делали большие деньги. В ту пору такую коммерческую жилку в людях, разумеется, требовалось официально выдирать с презрением. Вообще, дело это было подсудное, потому цеховикам приходилось зарабатывать очень большие деньги, чтобы хватило не только им, но и на взятки бесконечным проверяющим. Сейчас любой бизнесмен, наверное, удивился бы, если бы кто ему сказал, что тогдашние дельцы стыдились своего умения делать деньги даже перед теми, кто кормился с их рук. И, конечно же, образ офицера, который представлял вооруженные силы страны даже за её пределами, никак не вязался с полуподпольной деятельностью. «С кем вы, господа офицеры?» – блеснула я цитатой, но Боженка пропустила её мимо ушей. Она это умела не хуже, чем смотреть невидяще.

Отец Рада занимался текстильными изделиями официально и неофициально тоже. Магазины в субтропическом Сухуме были завалены широкими, мохнатыми, ярко раскрашенными женскими шарфами под мохер. Если удачно выдернуть из шарфа нитку и поджечь, она пахла овцой, так что и натуральная шерстяная нить в тех изделиях, безусловно, присутствовала. А уж в каких пропорциях с искусственной пряжей – другой вопрос. Но точно могу сказать: в разгар летнего сезона шарфы мгновенно исчезали с прилавков. Их скупали курортники, очевидно, по принципу: готовь сани летом. Да и я сама по просьбе многочисленных моих подружек, их мам и тетушек являлась в Москву, загруженная широченными шарфами. Мохнатую продукцию, окрашенную яркими, но не стойкими красками, производил в своем цехе отец Рада, о чем я узнала от той же Боженки.

В Абхазии я слышала о родителе моего приятеля, что он человек не бедный и охотник редкий – в глаз кунице попадает, а вот тамада посредственный, чтобы не сказать хуже – на чужбине, пока служил Родине, подзабыл, как стол вести, соблюдая субординацию тостов, и с красноречием у него не сложилось.

Кроме официально изготовляемых ложномохеровых шарфов, в цехе отца Рада производили и другой более интересный товар, о чем я узнала опять же в Москве, но на этот раз не от Боженки.

Со мной на курсе училась бойкая девушка по имени Сталина. Позже, когда все, что было связано с вождем всех времен и народов, стало звучать как брань, она переименовала себя в Фаину. Но в ту пору моя однокурсница, хоть и сердилась на своих узколобых родителей, не предусмотревших в свое время возможность неожиданного низложения вождя, правда, уже мертвого, ещё отзывалась на данное при рождении имя.

Сталина – очевидно, имя обязывало – была с задатками лидера и большим знатоком моды. Её рассуждения о том, что сейчас носят, и что собой представляет настоящая «фирма» (с ударением на последнем «а») были столь красноречивы, что у меня часто возникали подозрения: ту ли профессию она выбрала? Ей, наверное, стоило в модельеры пойти. Правда, в те времена высокая мода ещё не вытеснила из жизни высокую поэзию, в которой Сталина намеревалась оставить свой неизгладимый след.

Однажды субботним днем она постучалась в мою комнату в общежитии и категорично заявила, что никаких отказов и слушать не станет. Ей прекрасно известно о моем гонораре из журнала «Сельская жизнь», полученном только вчера. Несмотря на всем известное мое умение вбухивать деньги в никому не нужные старые издания, растратить гонорар на книжки я вряд ли ещё успела. Значит, часть денег я одалживаю ей, остальное беру для себя, и мы немедленно отправляемся в общественный туалет в районе Пушкинской площади.

– Зачем нам ехать в туалет на Пушкинской? – поразилась я. – Да ещё с деньгами?

– Купим себе шмоток.

– Купим что? – я аж подскочила на месте.

– Ох, и темнота ты некультурная, там за печью! Не знаешь того, что все знают! Хоть шапку тебе купим! Посмотри на свою! Такие торбы с ушами и помпонами здешние бабки вяжут для своих трехлетних внучек.

Вязанная из кроличьего пуха моя шапка действительно была неказистой, да ещё и лезла немилосердно. На юге я и вовсе обходилась без головного убора, а в Москве никак не могла привыкнуть ни к беретам, ни к шапкам, ни к платкам, смотрела на них с отвращением и выбирала их сообразно функциональности – лишь бы защищали от морозов.

– Сапоги тоже можно в туалете купить?

– Почему нельзя? Товар ходкий!

– Раз ходкий, лучшего место им не нашли? Зачем ими в туалете торгуют?

– А где, по-твоему, ещё?

Я согласилась со Сталиной отправиться в необычный общественный туалет только для того, чтобы убедиться, что она меня не разыгрывает, и ещё потому, что мои позапрошлогодние сапоги уже протекали, а очереди, которые выстраивались в ЦУМе за импортной обувью, устрашали. Я с полгода, наверное, вспоминала, как люди, стоявшие за сапогами, чернилами на ладонях писали порядковые номера, чтобы никто не вздумал пролезть вне очереди.

Сталина говорила сущую правду. По-моему, редко кто забредал в этот туалет, чтобы использовать его по назначению. Все помещение, как перед кабинками, так и там, где находились фаянсовые мойки с узкими зеркалами над ними, были запружены продавцами и покупателями. На некоторые краны над раковинами были натянуты красные резиновые мешочки. Приглядевшись, я поняла, что это были сдутые шары. Раковины под таким образом зачехленными кранами перекрывали плотные листы из картона. На них громоздилась различная парфюмерия, часть из которой была куплена то ли в польском магазине «Ванда» (помню с тех пор духи «Пани Валевская» и попроще, но с романтическим названием «Быть может…»), то ли в чешском, который, если не ошибаюсь, тоже носил женское имя – «Власта». И ещё душистое мыло из магазина «Лейпциг». Носильные вещи продавщицы держали, перекинув через руки, некоторые были наряжены, как манекены, в образцы своих товаров, не всегда, как теперь понимаю, делая им лучшую рекламу. Многие сбытчицы дефицитного товара сообщали, понизив голос, что могут предложить настоящие джинсы – штатские – то есть из США. Другие представлялись женами моряков дальнего плавания. По уверению предприимчивых жен морских волков, кто приобретет у них вещи, привезенные из далеких лучших магазинов мира, не рискует, что точно в таких же платьях или кофточках будет ходить пол-Москвы. Одной из продавщиц я сразу поверила, что её муж и вправду бороздит далекие моря и океаны. Она держала в руках трикотажную блузку спортивного покроя немыслимой расцветки: на ядовито-зеленом фоне сидели на коричневых ветках огромные попугаи желто-красного и ещё каких­-то цветов. Такую ткань могли произвести и вправду в очень далекой и очень яркой стране, где эти самые попугаи слетают наземь поклевать крошек, как голуби на Красной площади. Я растерянно топталась на месте, близоруко стараясь высмотреть в толчее, не предлагает ли кто-нибудь сапоги.

Сталина же ринулась примерять какие-то кофточки, шарфики, но продавщицы не слишком рвались ей нахваливать свой товар. По-моему, они сразу определяли, кто у них может купить дорогие вещи, а кто – нет. То, что Сталина сыпала названиями фирм, о которых я, понятно, и не слышала, а если и слышала, то не запомнила, не слишком их впечатлило.

Они оттесняли её в сторону:

– Отойди, девочка, дай старшим вначале примерить!

– Мы берем эту шапку!

Сталина протащила меня в угол, где девчонка в джинсах и в голубом свитере крупной вязки продавала кепи, напоминающие «шапки-аэродромы», что носили у нас на юге мужчины, только козырек был пошире, помягче, закруглен с двух сторон, а верх – из плетеной объемной, нежесткой ткани.

Сталина нахлобучила на меня кепку густо-серого цвета – она была с теплой подкладкой – и с помощью продавщицы, заставив расступиться нескольких человек, подвела к зеркалу над мойкой.

– Из Франции, – небрежно, но не без гордости сообщила хозяйка кепи. – Сейчас там это писк моды.

«Почему сейчас? – подумала я, смущенно разглядывая себя в зеркале. – По-моему, в такой кепке ходил ещё Гаврош из романа Гюго «Отверженные». И он был уличный мальчишка, а не законодатель моды».

– Я на Гавроша похожа, – озвучила я свою мысль и попыталась стянуть с себя головной убор гамена минувшего века.

Но Сталина больно ущипнула меня и шепнула, чтобы я не позорилась, умничая, и, в конце концов, если шапка мне надоест, она заберет её и с радостью будет носить.

– К вашей мальчишеской стрижке и нестандартной внешности кепи и вправду подходит, – не то ободрила, не то посочувствовала плотная пожилая женщина, сторожившая свой парфюм на одной из раковин. – Поторгуйтесь хорошенько и берите.

– Чего торговаться?! Это фирма! Смотрите на наклейку на ободке! – заносчиво возроптала хозяйка товара, но пожилая выразительно кашлянула и она быстро добавила. – Но немножко вам скину, вы же, наверное, студентки, я – тоже, только учусь на вечернем. Вы где учитесь?

Я сказала.

– Меня зовут Лена!

Я тоже назвалась.

– Ну, раз мы обе студентки и почти уже подружки, отдам на одну треть дешевле, за столько, за сколько сама купила!

Она улыбнулась приветливо, и я, непонятно почему, почувствовала себя ей обязанной, а тут ещё Сталина подзуживала: «Бери, что тут думать?» и я молча достала деньги, правда, с бормотаньем: «Сапоги хотела купить!»

– Как выйдете отсюда, повернете налево и зайдете в подворотню, там продают сапоги что надо.

Сталина купила себе кружевные трусики и бюстгальтер ярко-красного цвета, убеждая то ли меня, то ли себя, что настоящей девушке без этого никак не обойтись, и со смехом добавила:

– Тем более, красное мне к лицу.

А я задумалась: так ли обязательно, чтобы бюстгальтер, который носится под одеждой, был к лицу? Во всяком случае, я в её торги не вмешивалась, так как больше всего хотелось поскорее выбраться наружу. Хотя здесь приятно пахло различной парфюмерией и совсем не так, как в других общественных туалетах, меня слегка подташнивало: наверное, из-за толчеи и отсутствия окон – я не люблю закрытых пространств. Праздные размышления и вопросы могли подождать.

Наконец мы выбрались наружу и направились в подворотню, где в полутемном проходе стояло несколько молодых ребят с объемными сумками у ног.

– Кто предложит фирменные сапоги? – громко вопросила Сталина, войдя под арку. – Пусть встанет передо мной, как лист перед травой!

Все-таки она была поэтом! Но сказочную её фразу, кажется, никто не

оценил.

– Не надо брать верхние ноты. Ты не в Большом театре! – негромко откликнулся невысокий парень в замшевой рыжей куртке с белоснежным меховым подбоем, в джинсах и сапогах на толстой подошве.

Если бы он не заговорил, я бы, наверное, приняла бы его за какого-то иностранного студента. Но акал он лихо, по-московски.

– Так есть сапоги? – Сталина немного стушевалась, возможно, из-за его насмешливого тона или потому, что одет был с иголочки и странно смотрелся в этой подворотне, хотя и он, наверное, как тетки в туалете, часть своего товара носил на себе, как образец.

– Размер?!

– Какой у нас размер? – повернула ко мне голову Сталина, хотя прекрасно знала, какого размера обувь ношу.

 Я по-солдатски коротко отчеканила нужные цифры.

– Есть такой размер!

Парень открыл спортивную сумку и извлек оттуда пару высоких сапог то ли темно-коричневых, то ли черных – из-за тусклого освещения в подворотне трудно было разобраться. Я понадеялась, что сапоги черного цвета, будут на все случаи жизни и порадовалась, что они без прибамбасов в виде пряжек, замшевых вставок, а то и кожаных цветочков, – в ту пору как раз было такое поветрие декорировать сапоги всякого рода излишествами.

– Что за фирма? – поинтересовалась Сталина.

– Классная! «Сэм-енд-Пол»!

– Как?

– Слышала о лондонском магазине «Макс-енд-Спенсер»?

– Допустим!

– А это не менее уважаемая фирма «Сэм-енд-Пол».

Я протянула руку за продукцией фирмы «Сэм-енд-Пол», когда за спиной услышала, сказанное на абхазском: «Не вздумай даже примерить»! – и удивленно обернулась. За моей спиной, вобрав руки в карманы дубленки с поднятым воротником и слегка покачиваясь на длинных ногах, обтянутых в джинсы, стоял Рад и улыбался.

– Молчи! – велел он снова по-абхазски и кинул через мое плечо: – Молодец, Сашок, хорошо работаешь, но это моя землячка.

– Не понял?! – набычился хозяин сапог.

– Сапоги у неё есть, просто договорились с ней о встрече здесь. Я припоздал, вот она и переводит время, как может.

– А-а…

– Пошли! Люди здесь работают, а ты балуешься.

 Рад взял меня за локоть и повел к свету улицы.

– У меня протекают сапоги, а дежурить в ЦУМе или в ГУМе, дожидаясь, пока выбросят импорт, не хочется, – зачастила я, почему-то чувствуя себя неловко, будто он застал меня за неподобающим занятием.

– Я и удивился, – небрежно обронил он по-русски и поинтересовался, снова перейдя на родной язык: – А эта индюшка с тобой?

Я совсем забыла про Сталину. Она шла поодаль с независимо вскинутой головой. Припомнив вычитанные из книжек правила поведения, я чинно познакомила их:

– Сталина, это мой земляк Рад. Рад – это…

– Твоя подруга Сталина, – с улыбкой перебил он и осведомился: – Вы тоже в поисках обуви?

– Нет, я джинсы хотела купить.

– Почему тогда у Сашки не посмотрели? У него настоящие «Леви Страусс». Бегите к нему и скажите, что вы от Мирко и он сделает вам большую скидку.

– А кто такой Мирко? Такой же шустрый, как и Вы? – кокетливо спросила Сталина.

– Мирко это я! Полное мое имя Радомир! И для некоторых друзей я Мирко.

– Мне нравится! – сказала Сталина.

– В следующий раз, когда вы придете с моей сестренкой на сбор землячества, называйте меня Мирко, разрешаю. Хотя для земляков я – Рад.

Так я неожиданно превратилась в его сестренку, а Сталина в очередную его девушку, раз она, подпав под его нахальное обаяние, с готовностью сказала, что ничего не имеет против имени Рад. Легко выговаривается, не то что некоторые кавказские имена. Хотя, по-моему, она согласилась бы его окликать и Тутанхамоном, лишь бы он не лишал её своего внимания.

– Беги к Сашку. А то у него всего две пары настоящих джинсов. Остальное паленка.

Но Сталине не очень хотелось оставлять нас, и она, указав на мою кепку, о которой я слегка подзабыла, сказала:

– Вот мы сегодня купили. Французская.

– Вижу! – кивнул он, потянул меня за руку и попрощался со Сталиной: – Ну, старушка, до скорой встречи!

– Рад, а что ты там делал? В подворотне? – спросила я, когда мы остались одни.

– Как что? Товар свой контролировал.

– Какой товар?

– Фирмы «Сэм-енд-пол»! – Он рассмеялся. – Ты не поняла о чем речь? «Сэм-енд-Пол» – это самопальный продукт, подделка, самоделка, назови как хочешь. Его всучивают таким «знатокам», как твоя подруга индюшка, ну, конечно, под видом разных марок. Твоя подруга сейчас купит «Леви Страусс» из сухумского цеха.

 – Разве ты… – я не посмела выговорить оскорбительное слово «спекулянт» и съехала на нечто неопределенное: – А разве такое возможно?

Он по-своему понял меня:

– Что тут сложного?! Это же тебе не полотна Веласкеса подделывать! – блеснул он эрудицией. – Правда, умельцы находятся, которые и с этим справляются.

– И совсем никто не может отличить?

– Почему не может? Специалисты могут! Но ведь расчет не на специалистов, на обывателей…

– Зачем им вообще подделки?

– Они что, разбирают подделка – не подделка? Обыватель как рассуждает? Товар – оттуда, где всё лучше, чем у нас, только вот люди похуже. Но они ведь людей и не собираются покупать.

– Ты-то как рассуждаешь?

Мне почему-то стало обидно за тех, кому всучивают изделия фирмы «Сэм-енд-Пол».

 – Я рассуждаю так: кто обманываться рад, тому надо помогать! И вообще, наверняка в институте тебя учили: спрос рождает предложение.

– Но это же, это же… – я осеклась, вновь придержав в последний момент рвущееся наружу, как скакун на просторы, определение – «спекуляция».

 К тому же я не была уверена, называется ли спекуляцией, чем Рад занимается. Ведь он ничего не перепродавал. А только… что «только»? Торговал чужим именем. Можно ли это назвать спекуляцией?

 Он прищурился, разглядывая меня, и улыбнулся:

– Не старайся, не всегда легко провести твердую линию между черным и белым! – он легонько коснулся моего лба указательным пальцем. – Кстати, твоя шапка с Малой Арнаутской в Одессе.

– Обманули, да?

Я огорчилась, попутно отметив про себя, что, судя по всему, подделки заполнили нашу страну.

– Почему обманули? Ты же сама её выбрала.

– Угу…

Я почему-то посчитала неудобным признаться: шапку выбрала не я, а Сталина. Тогда получилось бы, будто я способна отличить подделку от настоящего, знаю больше тех, кто покупает липовый товар. А это никак не соответствовало правде.

– Не огорчайся! Шапка тебе идет!

– Я не потому…

Но не рискнула сказать, почему я огорчена, а вместо этого глупо спросила:

– Ты по-прежнему любишь стихи?

– Да, – сказал он. – И стихи, и прозу и некоторые философские трактаты

тоже! – он рассмеялся. – Давай-ка поедем за сапогами. Они на съемной квартире.

Я заколебалась. Будь на его месте не абхаз, я бы чиниться не стала. Но сейчас я опасалась, что меня неправильно поймут. Рад понял правильно и успокоил:

– Там – Боженка. Наши мамы сняли как бы в складчину квартиру, хотя, конечно, оплачиваем её мы с отцом. Да и ночую я там нечасто. Зато сестричке нравится. Она чувствует себя столичной штучкой. Тоже ведется на всякие марки, лейблы.

– Вы и сапоги шьете в Сухуме?

– Может, кто-то и шьет, но это не по моей части. Зато в нашей квартире один знакомый хранит женские югославские сапоги на любую ногу, привез неделю назад. Боженка их все перемерила, будто она сороконожка.

– А где он их продает?

– У него свои точки. И товар не паленка, правда, и не фирма. Ширпотреб из Югославии, но качественный.

– А Сашка почему у него не берет?

– Потому что цены другие. Сашке из Армении присылают по дешевке. А я ему джинсы поставляю.

– Настоящие?

– Почти!

– Послушай, почему ты шарфы, которые производят в цехе у твоего отца, не сдаешь Сашке? Я каждое лето, чуть ли не десятками привожу подругам и родственникам подруг.

– Азарта нет! Никакой игры: хочешь – бери, не хочешь – не бери. Все без подсказки! А вот обдурить разевающих рот на чужие марки ради понта, это как в карты выиграть. Дело же не в деньгах. В кайфе!

Я почему-то ему сразу поверила – дело не в деньгах. Хотя не могла себе уяснить, в чем заключается кайф.

Что дело было не в деньгах, я убедилась, когда мы приехали к ним на квартиру, и я выбрала мягкие удобные югославские сапоги.

На вопрос о цене он поинтересовался:

– Сколько денег у тебя?

 Я вытащила все, что у меня было, и Рад взял пару бумажек из тощей моей пачки, сказав, что хватит.

– Мирко! – не то всхлипнула, не то задушено вскрикнула Боженка.

И я догадалась, что сапоги стоят намного дороже. Но он и слышать ни о чем другом не хотел и так грозно глянул на сестру, что она умчалась на кухню готовить нам кофе, который потом подала по болгарскому обычаю с ледяной водой для запивки. Она вдруг стала лукаво поглядывать на меня, и я, улучив момент, когда Рад вышел в переднюю ответить на звонок – телефонный аппарат стоял там, – быстро проговорила:

– Женька, я не девушка Рада, зачем меня сверлить глазами?

– Не девушка, конечно, девушки у него каждый день меняются, но, может, он надумал жениться?

– Если и надумал, то не на мне! – сказала я, вставая. – И вообще мы случайно встретились.

– Зато как удачно!

Она кивнула на коробку, стоявшую на подоконнике рядом с моей сумкой, и я твердо решила не брать сапоги.

Но тут пришел Рад и насмешливо заметил сестре:

– Ещё за абхаза хочешь выйти замуж. А как себя ведешь? От такой вредной невестки родня мужа поседеет раньше времени.

Боженка густо покраснела и совсем по-детски буркнула:

– Не поседеет! Даже наполовину!

Мы с Радом переглянулись, и рассмеялись, и я не стала чиниться, когда он вложил коробку с сапогами в большой полиэтиленовый кулек – тоже немалую редкость по тем временам, – вышел проводить меня, кинув сестре: «Сегодня меня не жди!»

– До свидания, приходи ещё! – пожелала мне на прощание Боженка, которой непременно хотелось стать примерной абхазской невесткой.

Рад покачал головой и насмешливо хмыкнул. На улице он посадил меня в такси, заплатил водителю за мой проезд и ушел в неизвестном мне направлении. Я пожалела, что Боженки сейчас нет рядом, ведь сразу убедилась бы – её подозрения не имеют под собой почвы, о чем, правда, я в душе немножко сожалела.

После того, как Боженка месяца два выясняла у Смела, друга брата, этимологию его имени (я вообще заметила, вопрос: «а что означает твое имя?» отчего-то было популярным среди носителей общеизвестных славянских имен) он, по моим наблюдениям, и сам заинтересовался, но не происхождением имени девушки, а ею самой. Что же касалось собственно имени, он ничего вразумительного не мог сказать, пожимал плечами: «имя как имя», и всё. Но, похоже, Боженка не сомневалась: как корабль назовешь, так он и поплывет. И теперь приступила с расспросами ко мне. Я каждый раз сочиняла что-то новое и Боженка, разгадав мои шутки, махнула на меня рукой. И обратилась к высшему авторитету в своей жизни – Раду. Он же нашел простой выход, предложив называть Смела Героем, мол, небось, она десятки раз читала в книжках: «Этот парень смел». Ну, от смельчака до героя рукой подать.

Боженка доверчиво выслушала брата, но тут же спохватилась:

– Ты меня дуришь, да? Это в русских книгах можно прочесть, что кто-то – смел, а к абхазам разве это имеет отношение?

– Двойное! Смел и свободен, как… беркут… – Рад, очевидно, увлекся своими построениями и продолжил уже в стихах, дурашливо на меня поглядывая:

Шумный табор – журавлиный клин,
Только вместе выживает стая.
Но ты беркут,
Ты летишь один,
Никого с небес не окликая!

– Вот так он всегда меня запутывает!– пожаловалась мне Боженка. – Нет чтобы правду сказать!

– Не обращай на него внимания! – сказала я. – Он сам беркут! Хищник! А Смел очень хороший парень, что бы его имя ни значило.

– Мирко – тоже! – насупилась Боженка.

Влюбленность влюбленностью, но насмешку – даже тень насмешки! – в адрес брата она ни от кого не потерпела бы. Похоже, Рад в своей дрессировке преуспел. Смел был старше не только меня, но и Рада, причем на целых пять лет – в юности такая разница представляется солидной. Правда, и он ещё учился в институте, авиационном, куда его приняли по направлению из Абхазии после армии и двух лет работы в аэропорту. Осваивал Смел премудрости инженера наземной службы, так что популярная в те времена песенка «Обнимая небо крепкими руками» была не про него. Смел был тонкокостный, молчаливый, но редкие его остроты запоминались, как и его открытый взгляд. На наши сборища и до того, как его приметила Боженка, он приходил один. А уж как девушка взяла его под прицел – тем более. Непосредственность Боженки ему нравилась. Её восторженные речи об Абхазии, мне кажется, нравились и того больше. Она ему, взрослому, словно возвращала его же родину безупречно совершенной, как воспринимается только в детстве все то, что мы любим. А любим же, что нам дают любить, как пирог с сыром или длинный деревянный дом на сваях где-то в глубинке. У каждого – свой ассортимент…

В общежитии меня атаковала Сталина, которая не меньше Божедарки жаждала развеять свои сомнения: ведь Рад произвел на неё неизгладимое впечатление. Я успокоила её, даже придумала, что мы и вправду состоим с парнем в дальнем родстве.

– Значит, ты не можешь на него глаз положить! – просияла Сталина. – Даже с дальними родственниками шуры-муры у вас под запретом, правда же?!

– Правда, правда, – напустила я важности. – Мы не относимся к не помнящим родства, – я, как сказали бы сейчас, политкорректно опустила конец известного выражения – «Иванам».

Впрочем, Сталину заботило совсем другое, и она принялась упрашивать, чтобы я обязательно взяла её с собой на очередную встречу земляков, раз Рад на том настаивал.

– А он настаивал? – удивилась я.

– Разве ты не слышала, что он меня пригласил?!

Пришлось мне пообещать поехать с ней на сбор землячества, хотя это не слишком приветствовалось. Если встреча своих, так своих. Причем тут посторонние? Правда, молодые люди часто приводили подружек другой национальности, и по тому, как они с ними держались, все понимали, серьёзные у них отношения или имеет место, по выражению того же Рада, «переходящее знамя». Надо сказать, в разгар банкетов, которые мы устраивали вскладчину, больше всего успехом пользовались именно «переходящие знамена». Ведь с ними было легко и просто, и назавтра разъяренные родственники не пришли бы в дом с угрозами: «Ославил девушку, позаботься восстановить её честь», то бишь – женись.

Сталина щеголяла в новых джинсах. То, что я не сразу обратила внимание на обнову, вызвало её недовольство. Она сказала, что штаны на ней – настоящие «Леви Страусс». Благодаря счастливому знакомству с Радомиром, она купила их задешево. Это вообще конфискат. На границе таможенники отбирают у контрабандистов товар, а потом продают советским трудящимся по низким ценам в специальных магазинах. Так вот у парня, к которому её направил Мирко, имеется доступ к такого рода магазинам. Оказывается, эти специализированные распределители конфискованных товаров располагаются чуть ли не у пограничных столбов. Не каждый может запросто поехать туда и отовариться, но если найти подходы к директорам, как находят некоторые, то можно приобрести много чего интересного по дешевке и продавать в Москве, конечно, подороже, чем на границе, но всё равно по доступным ценам.

Я подумала, что у Рада всё в порядке с воображением и зря он не пошел в журналистику, но, понятно, Сталину не стала разочаровывать, растолковывая, что её штаны через океан не переплывали ни законно, ни тайно. С того самого дня Сталина чуть ли не каждый вечер забегала ко мне на чаек и смотрела ожидающе. Очередная же встреча землячества намечалась только на весну. Я не выдержала долгих чаепитий и рассказов о мире моды вперемежку с чтением стихов о любви, где девушки вяли, как цветы, и обнажали груди, чтобы подарить свое сердце Данко. Понятно, горьковский Данко распорядился своим органом слишком утилитарно и нуждался, теперь уже, бессердечный, в подпитке… Только я-то здесь была при чем? Не выдержала и позвонила Раду с просьбой разрешить дать Сталине его телефон. Пусть теперь он слушает, как Данко и его любимая, сплетя руки, как «Рабочий и колхозница» в скульптуре Мухиной, несут вместо серпа и молота два горящих сердца:

– Дай, конечно, – сказал он весело. – Надоест, Боженку бросим на амбразуру: мигом отвадит.

Но не успела я сменить подарок Радомира на весеннюю обувь, как разразилась гроза, роль молнии в которой сыграла Сталина.

Это случилось в воскресенье рано утром. В дверь забарабанили, когда мы с моей подругой и соседкой по комнате Ларисой ещё лежали в кроватях, лениво строя нехитрые планы на выходной день: пойдем в кино, пообедаем в вареничной на Цветном бульваре.

– Наверняка к тебе, – сказала Лариса, которой не хотелось вставать и самой открывать дверь.

Я соскочила на пол и повернула в дверях ключ. Тут же в комнату ворвалась, как маленький смерч, Боженка. Лицо её пылало.

– Мне нужно с тобой переговорить! – она сердито покосилась на Ларису, будто та была в чем-то виновата. – Наедине.

Лариса поднялась, накинула халатик, и, пожав плечами, пошла из комнаты. В дверях, оказавшись за спиной ранней нашей посетительницы, покрутила у виска пальцем, и непонятно было, относится ли этот жест, в популярном переложении на слова означавший «не все дома», только к Боженке или и ко мне тоже. Во всяком случае, и на меня она смотрела без всякого одобрения.

– Смел в больнице, Мирко замели! – выпалила Женька, как только мы остались одни.

– Он – в милиции?!

«Спекуляция!!! Наверное, всё-таки спекуляцией называется то, чем занимается Рад!» – смятенно подумала я. И ещё одно слово-пугало вертелось в голове – «фарцовщик», охотник за иностранной валютой. Судя по газетным статьям, фарцовщики считались хуже спекулянтов. Они как бы уже продавали родину, обменивая рубли с профилем Ильича на чужие деньги, тогда как спекулянты не выносили сор из избы – тихонько наживались на дефиците внутри страны.

– Где же ему ещё быть? Раз замели?!

– А Смел почему в больнице?

Насмотревшись к тому времени детективов, я на мгновенье представила себе, как он бежал от милиции, отстреливаясь. И как полагалось, после третьего предупреждения, его метким выстрелом обездвижили, а теперь вот, наверное, лечили в больнице, чтобы здоровеньким предстал перед судом.

– В больнице да в безопасности! Не то что Рад! Покажи мне комнату Сталины. Сейчас она у меня походит по горячим углям!

Из её яростного изложения – все прилагательные в превосходных степенях, все существительные на грани фола на литературном поле – я составила себе картину случившегося. Вчера компания – Рад, Смел, Боженка и Сталина – обедали в кафе «Метелица» на Арбате. За соседним столом сидели ещё «ваши обходительные ребята без сестер и подруг». Почему-то в то время «Метелицу» облюбовали многие землячества из Закавказья. В кафе и в будни, и в выходные можно было встретить кого-то, кого позже стали именовать «лицами кавказской национальности». Двое ребят за соседним столом оказались знакомыми Рада. Они прислали бутылку шампанского ему – «в знак уважения», – пояснила на ходу Боженка, хотя уж об этом я сама догадалась бы. Ну, соответственно и Рад не сплоховал, тоже отправил пару бутылок на соседний стол. Официантка, между прочим, бывшая девушка Рада – сама она, наверное, считала, что по-прежнему настоящая, слишком долго задерживалась возле стола, и это совершенно не понравилось Сталине.

– А кому бы понравилось? – удивилась я.

– Не понравилось, так не понравилось, могла бы встать и уйти!– с горечью сказала Боженка. – Потом ведь легко смылась! Всех бросила и смылась!

Но поначалу Сталина решила, как я понимаю, расшевелить кампанию, попутно посрамив обслуживающий персонал своим свободным от мещанских условностей поведением – как-никак она была творческой личностью. Она поднялась на эстраду, где музыканты только налаживали свои инструменты, и в микрофон объявила, что сейчас прочитает стихи, которым позавидовал бы сам Евтушенко. Поскольку в те времена несанкционированные выступления приводили в дрожь администрацию любого уровня, последнюю строчку своего опуса что-то вроде «И ты – моей любви палач!» – ей пришлось выкрикнуть уже со ступенек эстрады. Сзади Сталину подталкивал один из музыкантов, а внизу поджидал метрдотель. Пришлось Раду и Смелу вызволять её из плена, по пути, конечно, кое-какие суммы перекочевали в карман администратора. Сталина угомонилась ненадолго. Она выпила фужер вина и, так как музыка заиграла, объявила, что для неё это белый танец, встала, но пригласила не Рада и не Смела, на худой конец, а отправилась к соседнему столу, за которым сидели приятели Рада. Девушка стала их поочередно приглашать, но все они дружно отказались, сославшись, что не умеют танцевать. «Сама понимаешь, это тоже из уважения к Раду», – прокомментировала Боженка. Тогда Сталина подсела к другой компании за дальним столом. Некоторое время оттуда доносились взрывы смеха, и громче всех смеялась Сталина.

– Время уходить, – сказал Рад. – Пока соперница Евтушенко не натворила бед.

Но Сталина его опередила. Она что-то шепнула одному из парней, сидевшему возле неё, а с другим обменялась рукопожатиями через стол. «Я всё время смотрела на неё: третий парень разбил их руки, как разбивают, когда на что-то спорят!» – предъявила как улику свои наблюдения Боженка. После этого парень, возле которого устроилась Сталина – высокий крепыш, – направился к их столу и потянул Боженку за руку:

– Пойдем, старуха, разомнемся.

Она, само собой, отказалась идти танцевать. А Смел, по её словам, очень вежливо, даже слишком, сказал амбалу, что он ведет себя нехорошо.

– Что именно он в ответ услышал, я тебе не могу передать! – сказала Боженка.

И всё-таки не Рад с другом затеяли драку. Да, они вскочили на ноги, но первыми не пустили кулаки в ход. Именно амбал неожиданно хрястнул по голове Смела бутылкой из-под шампанского! Смел вырубился, да еще при падении, кажется, руку сломал.

Официантка, та, которая все ещё считала себя подружкой Рада, с помощью работников кафе из числа своих приятелей унесла пострадавшего в подсобное помещение, вызвала «скорую помощь». Смела забрали в больницу, а врачам объяснили, мол, он в кухне ресторана, куда зашел поприветствовать свою подругу, поскользнулся, упал, расшибся… поверили – не поверили – неважно, главное: ножевых или пулевых ранений не было, так и незачем милицию беспокоить.

– Сама понимаешь, после всего этот пёс не мог уйти припеваючи! – сказала Боженка воинственно. – Раз он был не один, пришлось и нашим ребятам поддержать Рада.

– Но вы ведь были только вчетвером! – удивилась я.

– А те, за соседним столом, они что, чужие? – вспылила Боженка.

Честно говоря, я в ходе возбужденного её рассказа слегка подзабыла о знакомых Рада, которые случайно оказались за соседним столом. Я же не знала, что им пришлось принять участие в драке. Да они и сами, наверное, ничего похожего не ожидали, если хорошо были знакомы с Радом. Он и в школе свысока относился к мальчишеским потасовкам, хотя все знали, что пока он не переехал в наш районный центр, ходил там, за границей, в секцию самбо, находившуюся, правда, в гарнизонном Доме офицеров.

– Сталина тут же дала деру! – перечисляла пункты обвинения Боженка.

Из её рассказа я поняла, что с моей однокурсницей смылся и тот парень, с которым она пари заключила. Остальные продолжали горячо выяснять отношения, когда возник некто в форме – то ли охранник, то ли милиционер с улицы.

– Ух и надавал им всем Рад! – Боженка победно подняла вверх сжатые кулачки.

Она так гордилась братом, будто он послал на ринге в нокаут претендента на чемпионское звание. Между тем, когда появился милицейский наряд, все, кто мог, взяли ноги в руки. В отделение милиции попали только трое ребят, из которых лишь один был из компании зачинщиков, но он выпил лишнего и проспал самое интересное. Так что, хотя его и замели, его показания не имели никакого значения.

– Какой ужас! Рад запросто может загреметь в тюрьму и надолго, если он ещё и милиционера стукнул. Ты это понимаешь? Здесь показания десяти Сталин не помогут.

– Помогут – не помогут, но она у меня получит!

– А что это Раду даст?! – попыталась я до неё достучаться.

– Ничего! – вдруг совершенно трезвым спокойным голосом проговорила Боженка. – Рада родители выручат. Я им сообщила. Отец с дядей – тот у них полковник милиции – уже летят сюда. Тетя Ангела тоже к ним прицепилась, хотя она здесь ничегошеньки не может! Ну, подзатыльников нам раздаст и всё!

– Да и отец с дядей вряд ли что-то смогут, Боженка. Там у нас с кем хочешь договорятся, а здесь… Ты не понимаешь!

– Нет, это ты не понимаешь! Думаешь, всё как в книгах?! Рыба гниет с головы! Жизни не знаешь!

Я ошеломленно смотрела на нее. Не скажу насчёт жизни, но такую Боженку я точно не знала.

– Пошли к змеюке!

Сталина оказалась одна в комнате. Её соседка куда-то умчалась спозаранок, а может, и вовсе не возвращалась с вечера. К радости Сталины, та на выходные всё куда-то уматывала. Правда, на этот раз она наверняка предпочла бы присутствие соседки, судя по тому, как при виде Боженки растерянно стала озираться по сторонам и быстро мне сказала: «Заходи, сядь вон туда!», указав на аккуратно застеленную кровать соседки по комнате.

Я послушно уселась. Боженка с нерастраченным пылом накинулась на Сталину, причем она винила её даже в том, что они пошли именно в «Метелицу».

– А я здесь с какого боку? – на все упреки стандартно отвечала Сталина и все ближе продвигалась ко мне, пока не запрыгнула на постель и не села сзади меня, выпалив: «Уйми эту городскую сумасшедшую!»

– Если завтра с утра пораньше не явишься к следователю и не скажешь, что смертельный удар нанес твой дружок, наши родители вывернут тебя наизнанку и повесят на солнышке сушиться.

– Смертельный удар? Кому?

Дрожащими пальцами Сталина вцепилась в моё плечо.

– Смелу! Кому же ещё? На него же ты натравила рецидивиста.

– Рецидивиста? – ахнула Сталина. – Я даже имени его не знаю. Ему просто мои стихи понравились! И почему «натравила»?! Я только посоветовала человеку пригласить девушку на танец. Это преступление? Ты же сидела мышкой-норушкой, никто тебя не замечал. И этот твой хер, Смел, даже за руку тебя не держал!..

– Что-о?

Боженка ринулась на нас. Сталина откатилась к стене, а я поймала разбушевавшуюся обвинительницу в свои объятия.

– Ну перестань, что ты? – лепетала я, напуганная её яростью.

На миг мне показалось, что она всосала меня в темень своих глаз, как черная дыра, и я ощутила совсем близко, как бьется её сердце, точно птица, пойманная

в силки.

– Ты слышала, что она сказала, ты слышала?

– Она ничего плохого не имела в виду!

Я и вправду считала так. Просто в новый кодекс отношений, осваиваемый Боженкой, не входили объятия с любимым в присутствии брата. Но откуда это было знать Сталине?

– Отпусти! – попросила меня Боженка.

Я разжала руки, и она отступила на шаг. А Сталина вновь придвинулась ко мне вплотную и влажно задышала в затылок.

– И долго там будешь отсиживаться? – дрожащим голосом спросила Боженка.

 На меня она старалась не смотреть, но я догадывалась – осуждает из-за того, что не выступаю с ней единым фронтом. Даже создаю ей препятствия.

– Я ни при чем, правда…

– Ты это следователю расскажи! Пойдешь как соучастница! И попробуй только не явиться завтра с утра пораньше с чистосердечным признанием. Из-под земли достанем!

– Женечка, не сходи с ума! – попыталась я разрядить обстановку.

– И вправду, Женька, чего набрасываться на меня, аки тать в ночи? – почувствовав поддержку, ожила Сталина и попыталась пошутить в своем излюбленном стиле – фольклорно-поэтичном.

– Я тебе не Женька, а Боженка! – оборвала та и, уже обращаясь ко мне, добавила. – Не стой посередине, получишь с двух сторон. И проследи, чтобы завтра с утра твоя лучшая подруга была у следователя!

Боженка, уходя, так хлопнула дверью, что, кажется, это было слышно и на первом этаже, хотя мы жили на пятом.

– Что будет, что будет? – запричитала Сталина, вылезая из-за моей спины.

– Я, ты мне веришь, ничего такого не хотела. – Она спрыгнула на пол и встала передо мной. – Ну, выпила лишнего, может быть, развезло с непривычки… а мой парень больше смотрел на официантку, на обслугу, чем на меня. Сестрица и вовсе сидела, набрав в рот воды, даже за руку не держала своего молчуна. Посмотришь на неё –

тише воды, ниже травы, а видишь, какие черти водятся в тихом омуте. Просто бешеная какая-то.

– Но человек пострадал! – напомнила я, не уточняя, до какой степени он пострадал.

Мне не понравилось, что лучшая моя подруга, как Боженка, прежде чем хлопнуть дверью, её назвала, перевела, как в ту пору говорили, стрелки на ту, которая не только не была ни в чем виновата, но и пыталась в меру своих сил расхлебать кашу, заваренную именно Сталиной.

– Пострадал! – упавшим голосом признала виновница переполоха. – Ещё как пострадал! Ужас какой!

Я оставила её ужасаться в одиночестве, вернулась к себе и поделилась новостью с Ларисой. Она тоже усомнилась, что близким Рада удастся его легко выручить: здесь всё-таки Москва, по-родственному никого не уговоришь, никто не войдет в твое положение. Да и в какое такое положение входить-то? Драка, избиение милиционера, как всё это можно объяснить? Тем более, если главный пострадавший якобы сам упал на кухне кафе и получил, что называется, бытовые травмы. И я подумала: Рад сильно осложнил свое положение, вылущив из дела Смела. Тем не менее, вылущил.

На следующее утро, только продрав глаза, я постучалась к Сталине. Открыла мне её соседка по комнате.

– Сталина уехала домой, на две недели, мама у неё заболела, срочно вызвали.

– А на самом деле?

– Так я тебя хотела расспросить, что стряслось-то? Сталина несла черт знает что, про «Козу Ностру», «Каморру»…

– И «Дона Карлеоне», – докончила я. – В неё влюбился итальянец.

– Правда? Где она его встретила? Ты его видела? Симпатичный?

– Аполлон Бельведерский по сравнению с ним рядовой студент!

 Оставив соседку Сталины расцвечивать услышанное новыми домыслами, я ушла, удивляясь тому, как это Боженке удалось столько страху нагнать на Сталину. Или, как сказала бы сама беглянка, знала кошка, чье сало съела?

К указанному Боженкой отделению милиции я отправилась одна и у дверей увидела тоненькую фигуру сестры Рада в белом плаще, перехваченном на талии широким ремнем. На ногах у неё тоже были белые сапоги с узкими ажурными голенищами, что в ту пору считалось модным, во всяком случае, у нас. Завидев меня, она побежала навстречу и тяжелые, распущенные волосы струились за ней по ветру. «Белая лошадка с черной гривой – ошибка природы», – подумала я. Боженка шумно налетела на меня, улыбаясь во весь рот.

– Освободили! Освободили! Ещё вчера вечером! И его и тех, кто был с ним. И того, кто спал, как убитый, за столом. Всех-всех! Я приехала, чтобы ты здесь зря не топталась рядом с козой Сталиной. А где же она?

– Коза удрала в родной огород, – сказала ей в тон, понимая, что ликованию Боженки это теперь не помеха, да и потому, что именно всё так и было.

– Ну и пусть там попасется! Представляешь, даже дело не завели! И в институт, где учится Рад, телегу не отправят. Хотя он сказал, что это его не заботит, потому что летом будет поступать на юридический. Экономический ему опротивел! – сообщила Боженка восхищенно.

– Здорово, – сказала я несколько растерянно.

Честно говоря, я не ожидала такого стремительного поворота дела, такого безболезненного и быстрого решения вопроса, как в сказке: по щучьему велению, по моему хотению.

– Я знала, что все будет хорошо! – сияла Боженка

– Знала, – согласилась я и пристыжено подумала, что сестренка Рада, которую все воспринимали как бесплатное, хоть и занятное приложение к братцу и часто посмеивались над её восторженными попытками нашу же землю нам объяснить, оказалась куда более трезвомыслящей, чем мы.

– Дорого обошлось? – спросила я Рада, когда мы встретились в больнице у постели Смела, навестить которого меня потащила Боженка, считая, что пострадавший одобрит, если она придет его проведать не одна, а с подругой, к тому же его

землячкой.

– Дорого! – вместо него ответила Боженка. – Но не дороже свободы! Так сказала тетя Ангела

– Не в том дело! – мрачно заметил Рад. – Главное – парню, который попал под горячую руку, ничего не перепало, всё его начальник огреб. Нехорошо!

– Нехорошо! – согласился с ним Смел.

– А тетя Ангела говорит: «Слава Богу, понятливый человек попался, навстречу пошел», – сказала Боженка.

– Не понятливый, а жадный! Своих же людей кидает!

– Тетя Ангела сказала…

– Хватит! Тетя твоя не Мао Цзэдун, незачем цитировать безостановочно.

– Не Мао, но твоя мама… – напомнила Боженка, правда, густо покраснев.

– Мао можешь не признавать, но не маму же! – сказал другу Смел, как бы в шутку, но и в поддержку Боженке.

Правда, это ничуть её не утешило. Она не хотела или полагала, что это не по-абхазски, искать поддержки против брата у кого бы то ни было, даже по пустячному вопросу, тем более, если Рад выглядел таким озабоченным, будто его не выручили из беды, а совсем даже наоборот.

 Как я поняла позже, он так и считал. Его проблемой стал тот молоденький милиционер, кому в «Метелице» во время драки надавал тумаков. Не он один, конечно, надавал, но Рад коллективной ответственности не признавал.

 Тем летом Рад держал экзамены на юридическом факультете и поступил. Ещё я узнала от Боженки, что вместе с ним на юрфак поступил некий молодой человек по имени Дмитрий, которому Рад собирался выплачивать определенную сумму денег, пока тот будет учиться. Без поддержки парень не мог себе позволить заниматься

на стационаре. А заочное обучение – это так, для бумажки, не для дела, не сомневался Рад.

– Кто такой Дмитрий? – спросила я. – Тоже, как и Рад, решил бросить экономический?

 Про себя же предположила: «наверное, один из сбытчиков его самопальной продукции решил юридически подковаться на всякий случай».

 – Дмитрия Рад отметелил в «Метелице» – с усмешкой скаламбурила Боженка. – Сколько ни остерегала тетя Ангела – «не трогай лихо, пока тихо», – он мента нашел и подружился с ним. Теперь вот они ещё и однокурсники.

– Ну и хорошо!– сказала я.

– Ничего хорошего никто в этом не видит! Если нянчиться с каждым, кто лезет под горячую руку, то можно обрасти со всех сторон прилипалами! Так и тетя Ангела считает! Но Рад никого же не слушает! – она быстро глянула на меня и поспешно добавила: – Я понимаю: послушай женщину и поступи наоборот. Но он и с отцом не посоветовался!

– «Он беркут, он летит один!» – напомнила я ей, слегка перефразировав, строчку из стихотворения, что любил читать нам Рад.

– Одно точно тебе скажу: никто Рада не брал на понт.

Кажется, её больше всего это волновало.

– Твой брат не из тех, кто даст себя шантажировать! – сказала я, и она просияла.

– Это просто его бзик, да?

– Твой брат, ты у него и спроси.

– Но ты же сама сказала: он не даст себя шантажировать. Значит, просто «бзик», да?

– Можешь и не сомневаться!

– Ты думаешь, все это понимают? – спросила она, не спуская с меня пристальных глаз.

– А по-твоему, все ломают головы над загадкой по имени Рад? – пошутила я, но она не улыбнулась в ответ.

Боженка опасалась, что кто-нибудь решит, будто её брат струсил, поддался на шантаж, чем и объясняется внезапная, щедро финансируемая дружба с милиционером. Это укладывалось в обычную схему. Вот что больше всего бесило Боженку. Она-то точно знала, что брата легче убить, чем запугать! Но знали ли об этом другие?! И почему это ничуть не заботило Рада? Или он притворялся, что не заботит?

 Следующая выходка Рада и вовсе повергла Боженку в ступор. Уж слишком она не вязалась с представлениями о предпочтениях абхазского завидного жениха, соответствовать которым с самоотдачей неофитки не первый год пыталась Боженка.

 Однажды осенью на одной из наших встреч земляков, скорее всего посвященной седьмому ноября – я ещё сомневалась идти на встречу или нет, потому что по дому и родному языку ещё не успела с лета соскучиться, – неожиданно появилась Тата, та самая, которая увела у меня в школьные годы роль Татьяны Лариной. С тех пор как я её не видела, она вроде стала выше ростом, или так показалось, потому что изрядно похудела и была пострижена коротко-коротко. В ту пору мы такую прическу, при которой можно было обойтись без расчески – намочила ладонь и пятерней провела по волосам, вот и вся укладка – называли «тифозной». Тата стояла в компании со знакомой нам студенткой истфака Ламарой и разговаривала с кем-то из гостей, чуть склонив набок свою стриженую голову на высокой шее. Её профиль с коротким носом и четкой линией подбородка у меня вызвал ассоциации с Нефертити – как её, конечно, изображали в ту пору на ложнодревних кувшинах и на флаконах арабских духов с одноименным названием.

Хоть походила она на Нефертити, но я по наезженной колее (ничто так не прилипчиво, как картинки из отрочества, особенно когда от того периода не слишком далеко удалился) обратилась к стоявшему рядом со мной Раду, указав на неожиданную нашу гостью: «Скажи мне, князь, не знаешь ты, кто там в малиновом берете. С послом испанским говорит»? Он с улыбкой глянул туда и вдруг окаменел лицом. Я почувствовала себя одной из рода Нартов, которые словом, точнее, проклятием, обращали людей в камень, и сама слегка накрахмалилась, не зная, как себя вести. Да и Боженка, которая, естественно, держалась близ своего брата, но не сильно отрываясь и от присутствовавшего здесь Смела, проследив за моим взглядом, придвинулась ещё ближе к Раду и тоже застыла.

Тата сама подошла вместе с Ламарой к нашему скульптурному ансамблю, расцеловалась со Смелом, а он назвал её своей красивой сестрой. Это вовсе не означало, что она его единоутробная родственница или двоюродная (как раз в этом случае он не стал бы прилюдно её расхваливать), скорее – седьмая вода на киселе, но, безусловно, родня.

– Вы не знакомы? – Смел недоуменно – что это с вами стряслось? – оглядел наши отчужденные лица. – Это Тата, моя…

– Твоя сестра, – первой вышла из оцепенения я, да и особо в него впадать у меня не было причин, просто поддалась общему настроению. – Конечно, знакомы! В одной школе учились! – и я обняла Тату.

– Ты изменилась! – сказала она вроде бы с одобрением, но тем самим лишила меня возможности – не попугайничать же! – сказать, что она тоже сильно переменилась – а в худшую или лучшую сторону, я ещё не могла понять.

– Тата обогнала нас! Она уже с высшим образованием, училась в Ленинграде, но, наверное, ещё скучает по студенческой жизни, вот и приехала на несколько дней ко мне погостить! – обстоятельно растолковала Ламара, переводя взгляд с меня на Смела.

На Боженку и её брата она старалась не глядеть.

– Не только по студенческой жизни соскучилась! – загадочно проговорила Тата и попыталась поймать взгляд Рада, но безуспешно.

 Он по-прежнему каменел, но каким-то образом ухитрялся при этом ещё и создавать вокруг себя остро ощутимое ледяное поле. Мы со Смелом сдались первыми и, пробормотав чуть ли не одновременно, что нам надо поговорить с организаторами встречи, ретировались.

– Если Тата училась в Ленинграде, почему за это время ни разу не приезжала в Москву? – спросила я. – Ведь другие ребята приезжали.

– Она на первом курсе вышла замуж, на втором – родила, ей не до поездок было. Чтобы она учебу не бросила, мама её целый год просидела в Ленинграде с ребенком, квартиру снимали.

– А-а, я не знала, что она замужем!

Смел как-то странно глянул на меня и промолчал.

 Зато Боженка, когда её чуть ли не за руку Ламара оттащила от Рада, молчать не стала. С пылающими щеками – ну просто подожженный прутик! – она отвела меня в сторону и спросила, знала ли я о том, что ещё в школе Тата дала слово Раду стать его женой?

– Не знала! – открестилась я и формально была честна: мне никто ни о чем похожем не говорил.

 Хотя, конечно, сидя в углу школьного актового зала во время репетиции сцен объяснений пушкинских Татьяны и Евгения, смутно чувствовала, что Рад был особенно убедителен не тогда, когда наставлял свысока на путь истинный молоденькую уездную простушку, а когда, задыхаясь от страсти, писал письмо даме Татьяне. Обмакивая петушиное перо в обычную чернильницу-непроливашку, Рад взволнованно озвучивал текст для зрителей: «Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами…» – и всё такое… Как же я отчаянно – теперь понимаю – завидовала тогда Тате. И потерянная роль здесь была ни при чем.

 – А теперь приехала мурлыкать: «мур, мур»! – пылала негодованием

Боженка.

 – Она «другому отдана и будет век ему верна», – постаралась я успокоить её.

– Ага, значит, ты знаешь, что она была замужем?! И что за кубинцем – тоже знаешь? Тетка её, дура, всем говорила, что её племянница вышла за сына двоюродного брата Фиделя Кастро, смех да и только. Об этом тоже, наверное, слышала?

– Откуда мне все это знать, Боженка? – взмолилась я. – Мне только что Смел сказал, что она замужем, и всё!

– И всё? – Боженка недоверчиво смотрела на меня.

– Извини, но всякие новости почему-то доходят до меня в последнюю очередь.

Я хотела сказать «сплетни», но в последний момент прикусила язык. Но и в таком виде фраза моя пришлась Боженке не по душе.

– Ты – эгоистка, да? Тебе на других людей наплевать, так? Потому их жизнью не интересуешься, да?

То, что и вправду новости такого рода я узнаю последней, я никогда не считала своим изъяном. Не из-за тугоухости со мной такое происходит, а потому что пересудами не интересуюсь, а это я себе ставила в зачет.

К формулировке Боженки я никак не была готова, потому неловко отшутилась:

– Только за это не убивай меня сегодня, у меня на завтра намечены кое-какие дела.

– Успеешь со своими делами. И нечего было бросать там его одного с ней, бессовестной.

– Ну не съест же она его, Боженка?

– Хуже! Она постарается задурить ему голову! – и презрительно выпятив нижнюю губу, передразнила: – «Не только по студенческой жизни соскучилась!» Зачем ему даже на время связываться с разведенной женщиной?

– Разведенной?

Настал мой черед удивиться – не успевала я одну информацию усвоить, как она уже оказывалась устаревшей.

– Могла бы и сама догадаться! Кубинец слинял! Заполучил в зубы диплом и слинял. Вернулся на остров Свободы. И тут кто-то вспомнил о ком-то! Запасной аэродром! Вот кто сейчас для неё Мирко! Но можешь не сомневаться! Он чужими объедками довольствоваться не станет!

Я, глядя на неё, вдруг отчетливо осознала насмешливое значение поговорки «святее папы римского». Боженка рассуждала так, как рассуждали в абхазской глубинке даже не мамы, во всяком случае, не все, но бабушки поголовно. Она по натуре своей, наверное, была отличницей – усвоить новый материал предпочитала только на пять с плюсом. Но в экстазе слияния с чужими традициями лучше притормаживать – своей всё равно не станешь, а себя потеряешь.

Рад очередной раз поступил по-своему – осенью женился на Тате. Боженка, обливаясь злыми слезами, уверяла меня, что никогда-никогда с его выбором не смирится и на свадьбу не пойдет, а если Смел пойдет, так она с ним знаться не будет. Но, конечно же, на свадьбу Боженка пошла, иначе нарушила бы другой важный постулат – своих всегда надо поддерживать, особенно если их поступки поставили вас в тупик. Другим надо растолковывать, что это единственно верное решение, базисом которого послужило истинное благородство. Смел и вовсе был шафером у Рада.

Я была приглашена на торжество, но поехать в Абхазию, где праздновалась свадьба, не смогла, так как сама недавно вышла замуж за чужака из Киева и, понятно, без одобрения родни. И в ту пору, еще не заслужив прощения родичей, оказалась «не въездной» в родимую сторону. Мое замужество не только родня в Абхазии, но и Боженка не одобрила:

– Что, в Абхазии не нашлось тебя достойного? – сердито спросила она (сколько раз я слышала потом этот укор!). – Всех бросила, ради одного, решила укатить в чужие края.

– Для тебя-то они не такие уж чужие, – попыталась я остудить её пыл, напомнив, что она сама из-под Одессы, то есть с Украины.

– Вот заболеет мама, позовет, как ты до неё доберешься?

– Два часа лету, и я дома! – отмахнулась я беспечно.

Много позже я вспомнила Боженку, когда мы с сыном-студентом целый день проторчали на границе после грузино-абхазской войны. Абхазия отстояла свою свободу, и в связи с этим она находилась в блокаде, которая – мы тогда не знали – продлится долгие годы, но завершится признанием её независимости. В те дни мужчин на территорию Абхазии не пускали, и то, что для истосковавшихся по внуку, переживших войну моих стариков увидеть родную кровинку было счастьем, естественно, никем не учитывалось. Счастье вообще никогда не учитывается при составлении запретов. И вот тогда, наткнувшись на российской границе на барьер, я вдруг подумала, что Боженка была права. Границы между тобой и родиной – это как рубцы на сердце после инфаркта. Потратив определенную сумму и предприняв определенные шаги, мы, так или иначе, оказались на родной земле – израненной, но свободной. Как много мне предстояло узнать о судьбах близких, знакомых, дальних. Впрочем, в те дни всё отдавалось в сердце болью, будто происходило в одной семье, и вся Абхазия воспринималась как отчий двор. Обескровленный двор. Дня через четыре я шла по пустынной набережной. И это в разгар летнего сезона. В другие времена здесь невозможно было протолкнуться от гуляющей толпы, и густой запах кофе, который на каждом шагу варили на песке в мангалах, соперничал с запахом моря. Да и я вышла не прогуляться – шла к родичам, потерявшим в войну сына, посидеть с ними, поплакать и с дрожью думала о первых мгновениях встречи с матерью погибшего – моей тезкой, понимала, её боль примочками из слов не утишишь, но и от скорбного долга уклониться не смела. Брела я медленно, глядя себе под ноги, и Рада, шедшего мне навстречу с высоко поднятой головой, заметила только в двух шагах от себя. Он был по-прежнему поджарый, и твердые черты его лица, с юности удивлявшие четким абрисом, с годами не расплылись, только шевелюра, на первый взгляд по-прежнему густая, была совершенно белой. Впрочем, с учетом его возраста и седину нельзя было назвать ранней. Похоже, неуступчивый Рад и времени ни в чем не уступил. Мы обнялись.

– Пойдем, попьем кофейку, – предложил Рад и с едва заметной усмешкой ответил на мой невысказанный вопрос. – Ну, что-то должно оставаться неизменным! Несколько точек на набережной уже открыли, увидишь там, впереди.

Он повернулся и пошел рядом со мной.

– Как Тата? Как дети? – задала я обязательный вежливый вопрос.

– Она с девочками в Москве. Младшая в этом году будет поступать в университет, старшая на второй курс перешла. А Рауль здесь, со мной.

– Рауль?

Я не сразу поняла, что речь о его пасынке.

– Сын. Он был ранен при втором штурме Сухума. Но, слава Богу, выжил, хотя и не смог, как мечтал, первым оказаться в центре освобожденного города. Я тебе скажу, он прирожденный воин. Он у деда – отец мой в штабе состоял, – кто бы мог подумать, что военные навыки его ещё пригодятся, – все время требовал, чтобы его включали в группы, получавшие самые рискованные задания.

– Ты тоже воевал?

Он усмехнулся.

– По-твоему, я такая старая развалина, что могу только угли в очаге ворошить?

– Нет, что ты! – я покраснела, поняв, что мой вопрос прозвучал бестактно.

– Одного себе не могу простить. Представляешь, перед самой войной купил в Москве квартиру. Столько в неё денег угрохал, ужас! Когда у нас случилась беда, денег у меня всего на десяток автоматов хватило.

– Так тем августом ты был в Москве?!

– Ну да, и не один! Всей семьей новоселье справляли. Границы сразу же закрыли. Пришлось с другими земляками и добровольцами через перевал пробиваться. Как горные козлы по склонам скакали, когда здесь каждый час году ровнялся.

– И Рауль шел с тобой?

– Да нет, он не ездил с нами, оставался у моих родителей. Так он захотел. Дед быстро сориентировался, что к чему, и когда мы, наконец, добрались к своим, Рауль с дедовским охотничьим ружьем оборону держал в Эшерах. Увидел меня и сказал: «Ты – как быстроногий Ахилл! Я ждал тебя не раньше завтрашнего вечера».

 Я поняла суть гордости, прозвучавшей в голосе Рада. Пасынок ни секунды не допустил мысли, что отчим воспользуется сложившимися обстоятельствами и осядет в Москве, посокрушавшись, как в детском стишке: «Серый волк под горой не пускает нас домой».

 Мы добрались до небрежно сколоченного некрашеного ларька, возле которого стояло несколько разномастных столов и стульев. Но доносившийся из хлипкой постройки запах крепкого кофе, смолотого из только что прожаренных зерен, был прежним, довоенным.

Рад усадил меня за один из столов и подошел к ларьку, обменялся, как я поняла, рукопожатием с кофеваром, который с моего места не был виден, и обернулся, чтобы спросить:

– Тебе какой? Без, средний, сладкий?

Речь шла о том, добавлять в кофе сахар или нет, если да, то сколько.

– Без сахара, – сказала я.

Он принес две дымящиеся чашки кофе и уселся напротив меня.

– Извини, но ни шоколада, ни пирожного к ним нет.

– А я пью кофе без ничего.

Мы помолчали, потягивая горький напиток, а потом я сказала:

– Знаешь, проторчав день на границе – сына не впускали сюда, – я не раз вспомнила Боженку. Помнишь, как она меня упрекала, что не вышла замуж за кого-то из своих?! Как она?

И, Боже мой, вновь, точно так же, как тогда давным-давно на празднике землячества при виде Таты, лицо его окаменело. Я даже не представляла, что за долгие годы он сохранил в себе эту особенность мгновенно обособиться от окружающих, создать вокруг себя невидимое, но вполне ощутимое ледяное поле.

– Я только что приехала, я много чего ещё не знаю, – пробормотала я, понимая, что не в моих словах дело, и всё же чувствуя себя отчего-то виноватой; и неожиданно вспомнилось, как Боженка упрекала меня, мол, все новости узнаешь последней потому, что эгоистка.

– Она погибла! – сказал Рад глухо, глядя мимо меня так напряженно, что мне невольно захотелось обернуться, чтобы узнать, на что он там загляделся, хотя и догадывалась: того, что он сейчас видит, я не увижу. – Защищала дом с винтовкой мужа в руках. Пока прямой наводкой из танка не расстреляли её. Вместе с домом.

– А… – я не решалась спросить, что сталось с детьми и Смелом.

Но он и без слов понял меня.

– Сыновья… они же тогда школьниками были – один в девятом, другой в восьмом – гостили вместе с моей мамой у своей бабушки там у вас, на Украине. И Боженку ведь звали, но она ни в какую, мол, хозяин дома с работы придет и некому ему на стол еды поставить. Смел в тот день дежурил на работе. Когда стало очевидно, что земля покачнулась под нами среди ясного дня, – он поморщился, как от боли, – летчики перегнали два вертолета в Гудауту. В одном из них был и Смел. Когда я домой добрался, он в Эшерах уже отделением командовал. Рауль поначалу, кстати, при нем был, потом в другой отряд запросился, считал, что Смел его слишком бережет. Он всех берег, понимал, как нас мало. С шашками на танки бросаться – не только себя похоронить, но и свою землю. Не плачь, – сказал он, все так же глядя мимо меня.

 И только тогда я осознала, что слезы давно бегут по моим щекам, не принося никакого облегчения.

– Как вы узнали, что сталось с Боженкой?

– От соседки гречанки. Она добралась лесами до Ткуарчала, а там, сама знаешь, горняки держали оборону, так вот вывезли её, как и других беженцев, на вертолете в Гудауты, потом она в госпитале работала медсестрой. Хорошая женщина. Она знает грузинский и пыталась спасти Боженку. Кричала нелюдям, что это дом болгарский, к абхазам не имеет отношения, может, что и выгорело бы… Зашли бы в дом, взяли бы что приглянулось, и поехали бы себе дальше к более богатым домам в Сухуме. Боженка сама, сама…

Тут я обратила внимание на то, что кофевар, высунувшись из ларька, делает мне какие-то знаки. Я вскочила и подбежала к окошечку. Кофевар – худющий мужчина лет сорока, тяжело опираясь на прилавок одной рукой, другой поставил передо мной чекушку с водкой и две выщербленные чашки для кофе.

– Помяните, – сказал он тихо.

Я дрожащей рукой полезла в карман жилетки – помнила, что там лежала двадцатидолларовая купюра, та, что осталась после «умасливания» пограничников, – и попыталась сунуть кофевару.

– Не надо, – сказал он. – Я же не для того…

Он попытался выпрямиться, покачнулся и опустился на стул у прилавка, и только тогда я заметила костыль, прислоненный к стулу, и поняла, почему он сам не вынес нам водку.

 – Я знаю, что не для того, но, прошу вас, возьмите, пожалуйста.

Оставив на прилавке купюру, я схватила бутылку и чашки и вернулась к Раду, сказала:

– Помянем?

Он кивнул. Я разлила водку по чашкам, и мы выпили не чокаясь.

– Это я виноват в гибели Боженки! – сказал Рад.

– Ты?

– Задурил ей голову, связал её с Абхазией гибельным узлом. Жила бы себе под Одессой и сейчас бы радовалась жизни. На мне ни царапинки, а она…

 Он посмотрел на чекушку, и я вновь разлила водку. Ему – полную чашку,

а себе – на донышко. Вновь выпили не чокаясь.

– Соседка спасла бы её, если бы Боженка повела себя чуть иначе. А она: «Это дом абхаза! И в него незваные не войдут!» Закрылась там, засела с карабином Смела у окна. Двоих ранила. Ну а что было потом, я тебе уже рассказывал. Слово свое сестренка сдержала: они в дом не вошли.

Я зажмурилась, чтобы удержать слезы, и отчетливо, как в кадре кино, мне вспомнилось, как Боженка давным-давно бежала мне навстречу в белом плащике и белых сапожках от здания милиции одного из районов Москвы. И темные её волосы летели за ней. И она так радовалась, что с Радом всё обошлось.

– Напрасно винишь себя, у неё было достаточно времени, чтобы разобраться что к чему… Мифы в почву не врастают… А Боженка была счастлива, сколько ей было отпущено, столько и счастлива!

– Она любила тебя, – сказал он. – И, кажется, хотела, чтобы ты стала её невесткой.

– А как Смел? – перевела я разговор, неожиданно для самой себя смутившись.

– Увидишь – не узнаешь, тень от него осталась. Переехал сюда, в Сухум, отстраивать дом на пепелище не захотел, да и аэропорт ведь не действует. Он моторы чинит автомобильные и всякую бытовую технику. Голова у него светлая и руки золотые. Только вот здоровье…

– Ты работаешь?

– Угу, занимаюсь вопросами правового поля непризнанных республик.

– Послушай, раз у тебя квартира в Москве, так, наверное, и московская прописка есть. Ты же можешь поехать в Москву.

– Могу, в один конец, потом назад не впустят… Договориться, конечно, можно, ты сама убедилась… Но не хочется, будто агент иностранной разведки под прикрытием легенды пробираться на родную землю.

– Вся легенда – несколько полновесных зеленых банкнот, – сказала я.

– И это особенно противно.

Я разлила остатки водки.

– За павших! – произнес совсем тихо Рад.

И мы вновь не чокаясь выпили и поднялись. Он подошел к ларьку и перемолвился несколькими словами с кофеваром, потом проводил меня к дому, который мне был нужен. У подъезда мы попрощались. Он пошел от меня всегдашним своим легким шагом, прямо держа спину. А я смотрела вслед уходящей своей мирной молодости и вспоминала то, что сказала Боженка, а соседка-гречанка запомнила: «Это дом абхаза. И в него незваные не войдут!»